Голубчик - Ажар Эмиль. Страница 26

Не моргнув глазом допил кофе и даже заказал еще чашку — пусть видят: я не спешу удрать. Хоть я и прочитал о Сопротивлении все, что можно, но времена изменились, теперь расстрелом на Мон-Валерьен не отделаешься.

Я вытер пот со стойки и закурил трубку с наибританским видом. Похоже, уборщик за мной шпионит. Глядит простачком, а видит насквозь все мои узлы и извилины. Где же неприкосновенность частной жизни?…

Для живых существ, лишенных защитных приспособлений и затравленных принудительной свободой, один выход — уйти в подполье. Впрочем, есть и другой: порвать с Сопротивлением и обрести душевный покой в фашистской форме, но такой костюм я соглашусь надеть лишь при наличии торговой марки левых сил. На этот счет я очень щепетилен и должен знать, какого происхождения вещь. Душевный покой — тонкая материя, а где тонко, там и рвется, тут марка особенно важна. К счастью, в настоящее время реальной фашистской угрозы нет, да в ней и нет нужды — обходимся своими силами. Кто стращает фашистской угрозой, тот просто хватается за соломинку в стоге сена. Что и говорить, фашистский мундир укрыл бы меня надежнее, чем внутреннее сопротивление, но предмет данного исследования — удавы, а их, как подсказывают мне интуиция, опыт и убеждение, их такая мимикрия не прельщает, они точно знают, чем это кончится: им спустят шкуры и наделают из них ремней, щитов, сапог и черных кожаных плащей для утренних визитов. Поэтому я обзавелся укромными норами с отнорочками, чтобы можно было вернуться и спрятаться в себя. Для удава в мегаполисе с десятимиллионным населением, перенасыщенном уличным движением, жилищный вопрос имеет первостепенное значение. И даже если я по необходимости вылезаю наружу — иду, например, на работу или в бордель, — то не подвергаюсь особому риску, поскольку прохожим в парижской давке не до удавов.

Наконец мне удалось покинуть кафе, сохраняя внешнюю невинность, и у лифта я встретил мадемуазель Дрейфус — было ровно девять. Мы вошли в кабину, и она озарила меня великолепнейшей, с привлечением всей лицевой мускулатуры, улыбкой. У меня гора свалилась с плеч, ведь обычно после первой интимной встречи влюбленные испытывают вполне понятные неловкость и волнение. Такая психологика. Я даже не знал, есть у мадемуазель Дрейфус родные в Париже и поставила ли она их в известность. Если нет, то оно, может, и к лучшему, есть вещи, которым лучше не обнаруживаться и не высказываться. Судьба затоптанных окурков да будет им наглядным предостережением.

— Добрый день. Все было так мило в субботу.

И тут я не ударил в грязь лицом. Схватил удачу на лету и сделал гигантский скачок:

— Вы ходите в кино?

Вот так, непринужденно, запросто. В лифте было еще пять человек, и мой вопрос произвел эффект разорвавшейся бомбы. По меньшей мере, на меня. Остальные не выказали никакой реакции. Верно, не поняли масштаба события: я взял и пригласил мадемуазель Дрейфус в кино.

— Очень редко. Устаю после работы… а в выходные отдыхаю.

Ага, она дает понять, что для меня готова сделать исключение. И еще: что вечерами не болтается невесть где, а занимается хозяйством, стряпней, нашими детьми и ждет меня со службы. Разогнавшись, я уже собрался так же лихо предложить ей сходить в кино в ближайшее воскресенье, но лифт остановился.

В коридоре, не доходя до своей двери, мадемуазель Дрейфус сказала с особым смыслом:

— Вы, должно быть, и правда очень одиноки. Точное попадание. Яснее в присутственном месте не выскажешься.

— Жить с удавом — это надо, чтобы у человека совсем-совсем никого не было… Ладно, пока, как-нибудь на днях увидимся.

На прощание мадемуазель Дрейфус еще одним мускульным усилием преподнесла мне вторую улыбку, которая осталась витать в коридоре вместе с ароматом ее духов. Я тоже витал и потому предстал перед своим IBM с опозданием на четверть часа.

События набирали темп. Я решил сделать мадемуазель Дрейфус ответный подарок — букетик цветов. Завтра дождусь ее у лифта, но не внизу, как обычно, а наверху — пусть поволнуется всю дорогу, поломает голову, что могло случиться, не заболел ли я, а выйдет из лифта — я тут как тут, с букетом фиалок наготове. Дальше все пойдет как по маслу: наплыв чувств, признания, скамейка в Люксембургском саду под цветущим каштаном.

Ночь была потрясающей! Я стал вместилищем концерта. Песни, пляски, бубны, народные костюмы — представление на славу, переполненный зал, ни одного пустого местечка! Я улыбался в темноте под бурные аплодисменты. Выходил кланяться на бис. Фиалки поставил в стакан с водой — больше им не требуется. Стоит женщине появиться на пороге сердца — и весь внутренний мир ликует, просто невероятно!

Без четверти восемь — вдруг мадемуазель Дрейфус не утерпит и придет пораньше — я стоял на площадке десятого этажа. С фиалками в руке, готовый распахнуть дверь лифта.

Девять. Пять минут десятого. Мадемуазель Дрейфус нет. Служащие прибывали порциями, и я уже перестал открывать им дверь — не нанялся.

Девять пятнадцать.

Двадцать.

Мадемуазель Дрейфус нет.

Не сдамся. Не дрогну, не уступлю ни пяди. Пусть ухмыляются — люди есть люди, ведут себя чисто по-человечески… или нечисто… все равно, пусть… На том стою с букетиком фиалок, фиалки тоже стойко пахнут.

Девять двадцать пять. Мадемуазель Дрейфус все нет. Меня бросало в жар и в холод и постепенно скручивало в узел. Но вдруг осенило: она, наверно, ждет меня внизу, чтобы, как обычно, подняться вместе, навеки вместе, а меня нет, и она все стоит и стоит. Я бросился по лестнице вниз как ошпаренный, но опоздал, перед лифтом никого, а кабина уже спускается. Что ты будешь делать, сплошные накладки, не дай Бог, мадемуазель Дрейфус решит, что я морочил ей голову или в последний момент передумал, потому что она черная. Эта мысль буквально подкосила меня, я сел на ступеньку, не выпуская из рук стаканчика с фиалками. Ведь это ужасно! Я только и мечтаю, чтобы у нас были черные детишки и чтобы мы все: они, я, мадемуазель Дрейфус и Голубчик — сплотились в крепкое семейное ядро. Готов хоть в пещере с ними жить, по обычаю предков — пожалуйста! Во мне нет ни капли расизма, вот уж за что ручаюсь. Покончить с этим недоразумением во что бы то ни стало! Наверно, мадемуазель Дрейфус сидит у себя и переживает, покинутая и униженная.

Надо действовать, и немедленно! Я обошел все кабинеты, не расставаясь со стаканом и букетом. Заглянул в каждую дверь, невзирая на смеющиеся лица. Ходил с протянутой рукой, пока вконец не потерял голову. И не только голову — меня казнили, четвертовали. Не чуя рук и ног, открывал я дверь за дверью, входил, озирался, ни с кем не здоровался — в тот момент я был способен на все. В конце концов я сунулся со своими фиалками в кабинет директора.

— Что с вами, Кузен? — спросил он.

Я стоял, задыхаясь от гонки по этажам и злости на весь мир.

— Вы хотите преподнести мне цветочки?

— Да не вам, черт побери! — Я распалился так, что в одиночку учинил бы штурм Бастилии.

— Я ищу знакомую, мадемуазель Дрейфус.

— Так фиалки для нее?

— Это мое личное дело.

Гори все огнем. Чего бояться, когда такой ужас. Конечно, я рисковал своим будущим, но на самом деле рисковать было нечем: будущее есть там, где есть двое, а где их нет, там нет и будущего. Это каждый знает с колыбели, и не заводите меня, не то, мать вашу за ногу, как одичаю да как начну изготавливать домашние бомбы из подручных материалов!

— Успокойтесь, старина.

Конечно, так всегда, этим сволочам главное — покой. Я тебе устрою покой, старый хрыч. Сам покойничком станешь, ни забот, ни хлопот, лафа да и только!

Отчаянным усилием воли я все же загнал себя в рамки и сказал:

— Простите, господии директор. Я ошибся. Я ищу одну из наших служащих, мадемуазель Дрейфус.

После чего повернулся и пошел к двери.

— Мадемуазель Дрейфус у нас больше не работает. Она уволилась.

Я застыл, вцепившись в дверную крючку. То есть кручку. Да тьфу ты, ручку!