Ближе смерти и дальше счастья - Раткевич Элеонора Генриховна. Страница 20

Ярмарочный город Вайкела. Жить в нем не живет никто. Шесть раз в год на целый месяц город-призрак Вайкела становится живым. В нем бушует ярмарка. Потом ярмарка уезжает куда-нибудь еще, и мертвые необитаемые дома молча ждут следующего прилива. Заселять Вайкелу нельзя, тут Эйлене права. Но эти бездомные…

— Подумайте о месте для закладки нового порта, — произносит Одри устами Эйлене-Аят, — старый не справляется. Вот пусть там эти бродяги и живут, когда сами построят.

Советник удивленно воззрился на божественную. Что порт задыхается — чистая правда, но сроду Эйлене в морских заботах ничего не смыслила, а о кораблях знала лишь, что они почему-то плавают. И страдальцев, согнанных с земли при переносе столицы в Конхалор, никак бы не пожалела. Скорей бы велела перевешать бунтовщиков, хотя какие они бунтовщики. Да такая мысль и мелькнула в голове у Эйлене только Одри перехватила и надежно заблокировала эту мысль прежде чем Эйлене успела сама ее осознать. Все, дружок Одри, хватит, лучше бы тебе помолчать.

— И займитесь этим сами, — капризно произносит уже сама Эйлене-Аят, — не беспокойте меня впредь по таким мелочам. У вас все?

— Нет, божественная, — отвечает советник, — Еще приговоры для утверждения.

— Приговоры в день праздника, — недовольно поморщилась Эйлене. — Сейчас я подпишу, но впредь приговоры приносите заранее. Приговор, подписанный в праздник, — дурная примета.

Праздник сегодняшний — в честь основания Конхалора. Конхалора, построенного руками каторжников. Белых стен, заложенных на белых костях. Город мертвых. Скольких посылали на это строительство умирать! Вот хоть Деайнима взять… А приговоры в городе крови подписывать, видишь ли, примета дурная. Нет, Эйлене-Аят, мне, видно, никогда тебя не понять. Одно счастье, что понимать осталось недолго.

Перо у Эйлене — особо обработанная соломинка. Ее тонкий стержень вставлен в держатель из благовонного дерева, украшенный на конце драгоценными камнями. Соломинка заполнена чем-то вязким, тягучим, иссиня-пурпурным. Приговоры заготовлены заранее, на свитках, отдаленно напоминающих папирус. Тонкая соломинка скользит по их желтоватой, сахарно мерцающей поверхности, оставляя за собой размашистую, по-мужски твердую роспись.

Одри вся сжалась. Ничего. Она завтра попробует спасти кого можно. Завтра. А сейчас пусть подписывает. Сегодня никого не казнят. А до завтра я с Эйлене управлюсь. Заговорщик. Шпион язычников. Еще шпион. Контрабандист. Еще шпион. Нет, положительно, у Эйлене шпиономания. Святотатство, ишь ты. Всего-то и дел, что повенчался парень с храмовой служительницей. Еще шпион… О господи всеблагий, за что?!

У Одри едва не вырвался этот вопль. Эйлене равнодушно выводила свою божественную подпись, а Одри вытянулась струной, не в силах выть, кричать и биться. Просто не в силах. Что ей Эйлене? Пусть бы тоже оплакала убитого.

Ну ясно. Трое бродяг убили и ограбили неизвестного. А неизвестный тот задушен петлей и повешен, и правая ладонь вся исполосована до костей, и головной цепочки нет, и одет базарным шакалом, и всего-то добра при нем найдено — сломанный стилет и изогнутая алота. О боже мой, господи!

Какие там бродяги. Храмовая стража, личная стража Эйлене-Аят. А бродяги для отвода глаз. Или, может, решили ограбить мертвого.

Я убью ее этой ночью. А потом сделаю петлю и суну в нее гордую, немыслимой красоты шею. Потому что мне этого не перенести. Я не могу жить в теле убийцы, оно мне мерзит. Если б я хоть могла вернуться. Но сама ведь отрезала за собой, сама сожгла мосты. Я сделаю петлю вот этими восхитительными руками. Я не буду оплакивать Деайнима в теле Эйлене. Я не хочу искусывать в кровь губы Эйлене. Губы его убийцы. Но раньше я убью ее. За Дени. Да и за Рича тоже. Рич умер по собственной трусости — но разве не приказ Эйлене направил руку палача? Рич умер от боли. А Эйлене умрет от страха. Клейкий ужас, неотделимый, словно взятый в руку и воспламенившийся фосфор — и столь же неугасимый. Конечно, можно найти основные точки сознания и перекрыть их, но это слишком легкая смерть. Вечер. Скорей бы вечер. Ночью я убью Эйлене. А к утру не станет и меня. Компьютер не сможет меня отозвать, он уже не знает, где я. Значит, мне самой придется избавляться от ненавистного тела.

С последними лучами заката, едва успев швырнуть в подсознание Эйлене первую порцию страха, Одри ощутила толчок. Со стыда тебе сгореть, наблюдатель Брентон. Так погрузилась в горе и мщение, что приняла поначалу отрыв за резь в желудке.

***

Конечно, Одри не ожидала возвращения. Как никто не ожидал более, что Рич воскреснет. Но в ту самую минуту когда Одри закрывала за собой дверь центрального корпуса чтоб уйти в переходный отсек, на пульте дежурного врача замигала лампочка. Едва взглянув на пульт, вся дежурная бригада опрометью выскочила в коридор, на бегу натягивая халаты и едва попадая в рукава.

За дверью с табличкой «Р. Стекки» слышался слабый стон.

Черные, широко раскрытые глаза Рича были полны недоуменного ужаса. Студент-практикант отсоединял контакты от головы Рича, бегло массируя кожу в местах их касания, Казалось, все тело Рича хочет напрячься для немыслимого усилия, но не может даже пальцем шевельнуть.

Дежурный врач перекрыл уже ненужную систему жизнеобеспечения, отсоединил трубки и поднес к губам Рича стакан воды.

— Од… ри, — медленно произнес Рич.

— Сейчас, — лепетал врач, потрясенный воскресением из мертвых, — сейчас, наблюдателя Брентон сейчас позовут, позовите же, кто-нибудь, сейчас позовут, вы не волнуйтесь, сейчас…

Ассистент пошел за Одри, естественно, в адаптоцентр, где ее безуспешно дожидался Петер Крайски. Таким образом, никем не замеченная Одри прошла в переходный отсек, Крайски притащил полюбоваться на недавнего покойника весь отдел. Уж теперь-то им ни за что не сослаться на депрессию! Да, но что там говорила Одри? Умер? Чепуха! Кстати, а сама она где? В смысле — Одри. Где чепуха, Крайски не интересовало. Зачем? Стоит лишь оглянуться, и в любую минуту ты увидишь вокруг столько чепухи…

На сей раз чепуха заключалась в том, что Одри Брентон в отличие от повседневной чепухи не было нигде. Крайски начал было беспокоиться, но тут же забыл об этом. Воскрешение наблюдателя Стекки сейчас важнее исчезновения наблюдателя Брентон. Врачу пришлось помочь в одевании, ибо руки Рича то и дело совершали неверные движения. Ничего удивительного. После такого-то…

— Держи свою удавку, — ухмыльнулся Крайски, выудив из тряпья галстук Рича. Эти галстуки вызывали у Крайски едва ли не большую неприязнь, чем сам Рич. Когда-то, еще до знакомства с Одри, Рич увел у Петера жену. И на что польстилась-то? Правда, красив, ничего не скажешь. Идеально ровная смуглая кожа, четкий выразительный рот, отменной лепки нос, лоб хороший, чистый. И великолепные черные глаза. Галстуки в какой-то мере тоже.

Пальцы Рича непроизвольно потерли шею.

— Обойдусь, — медленно и холодно процедил он. — Где Одри?

Описывать взрыв ярости, прогремевший на весь Космодист, когда тело Одри нашли в переходном отсеке, даже и не стоит. Это ведь похлеще будет, чем любой «летучий голландец»: тело — вот оно, живехонькое, да и сознание навряд ли мертво… но где оно? Как вернуть наблюдателя Брентон в ее естественное тело, если компьютер почему-то не сохранил ни малейших следов перехода? Кстати — а почему, собственно?

Когда программисты объяснили почему… что же, таких проклятий Космодист еще не слышал со дня своего основания. Вот она, хваленая, трижды и четырежды страхующая сама себя система! О да, неплохо подстелить подушку там, где можно упасть. А если этих подушек будет много — и того лучше. Но вот задавиться этими подушками насмерть… перед рутинным обновлением базы данных всегда отзывали в естественные тела всех до единого наблюдателей — как раз во избежание подобных случаев. Похоже, проклятая жестянка восприняла возвращение всех до единого агентов как сигнал — и сделала то, что в таких обстоятельствах делала всегда. А иначе как это могло случиться? А ведь случилось… и бедняга Одри угодила в переход как раз во время обновления… и потерялась навсегда.