Деревянный Меч - Раткевич Элеонора Генриховна. Страница 40

Милосерднее как-то.

– Есть еще один выход, господин воин, – тихо произнес старик.

Его глаза встретились с глазами Кенета, и юноша понял, что думают они со стариком об одном и том же.

– Выход есть, – медленно произнес Кенет. – Но если и тут что-нибудь пойдет не так, меня деревня на моих собственных кишках повесит. И сопротивляться я не буду.

– Все выйдет, как быть должно, – пообещал старик. – Вы мне только знак дайте, а я уж подыму тревогу вовремя.

– Темнеет, – невпопад ответил Кенет.

– Это хорошо, – кивнул старик. – В темноте далеко видать будет.

– Ну, совсем издалека лучше не надо, – не согласился Кенет. – Не успеете. Лучше так: на полпути к деревне я улизну. Хорошо бы факел, чтобы мне с огнем не возиться.

– Факелы есть в крытой повозке, господин воин. Возьмите один себе.

Кенет кивнул и отошел от старика. Стянуть факел незаметно ему удалось без труда. Теперь ему предстояло так же незаметно отстать от упоенных победой жителей деревни – задача тоже не из сложных. Шел он медленно, почти нехотя. Ему и так сегодня здорово досталось, а совершить предстоит и вовсе невероятное. Сначала придется бежать. Очень быстро бежать. А потом… нет, об этом лучше не думать. Все существо Кенета восставало против самой мысли, а ему ведь не думать – ему нужно сделать.

Занятый своими невеселыми раздумьями, Кенет не заметил, что селяне с пленными разбойниками уже поравнялись с ним. Завидев Кенета, разбойники дружно завопили. Трудно сказать, чего больше было в этом крике – ужаса или изумления. Неспособный сейчас на более сильное чувство, Кенет вяло удивился. И чем их, в самом-то деле, так напугал обыкновенный деревянный меч?

Никому не казалось странным, что господин воин едва плетется: окровавленный Кенет со скособоченным плечом выглядел прямо-таки устрашающе. Скорей уж непонятно было, почему и как он еще ходит. Крестьяне, ведущие пленников, почтительно миновали его. Кое-кто остановился и спросил, не помочь ли чем господину воину, но Кенет неизменно качал головой и с преувеличенно вымученной улыбкой отвечал, что сам справится. Что ж, и это понятно. Гордость господина воина одолела. Пусть справляется сам как знает. Такого гордеца уговаривать – себе дороже.

Оказавшись позади всех, Кенет первым делом размотал пояс и, закусив губу, чтоб не заорать на всю округу, примотал левую руку к телу, чтоб не болталась на бегу. Есть, конечно, способы заставить себя не ощущать боли, но он еще не настолько наловчился их применять. Времени у неопытного Кенета изгнание боли займет много, а как раз времени у него и нет.

Он нырнул в лес и побежал, скрываясь за деревьями. Дорога через лес труднее, но короче. Он успеет. Должен успеть.

Он запрещал себе думать, сколько часов – дней – недель – лет, сколько шагов невыносимой боли ему осталось. Он просто бежал, пока не возник перед ним общинный амбар. При виде цели Кенет разом лишился сил. Он рухнул на колени, ткнулся лбом в прохладную ночную землю и тихо завыл.

Прекратить вой оказалось неимоверно трудно. Почти так же трудно, как зажечь огонь одной рукой. Кенет и сам не знал, как ему это удалось. На него накатила слабость, и он едва не выронил горящий факел. Надо торопиться.

То, что он должен сделать, ужасало его настолько, что он почти перестал чувствовать боль. Он встал с колен, твердым шагом подошел к амбару и поднес к его стене горящий факел.

Пламя занялось сразу. Кенет был поражен неистовой пляской огня. Он и представить себе не мог, чтобы одним-единственным факелом можно было сотворить такой кромешный ужас. Этого не могло случиться – но это случилось.

Кенет растерянно отступил от полыхающего амбара. Что ж, нет худа без добра. Не надо думать, как подать знак деревенскому старосте: эдакое зарево видно издалека. И вообще думать ни о чем не надо, а надо поскорей убираться восвояси. Если хоть одна живая душа застанет Кенета поблизости, его убьют. И жертва его, и преступление окажутся напрасными.

Кенет швырнул факел в бушующее пламя, повернулся и пошел прочь. Он шел нескончаемо долго, не слыша криков за спиной, не видя перед собой ничего.

Его нашли лежащим на опушке леса в глубоком обмороке уже наутро.

Когда Кенет очнулся, губы у него опухли, напоминая две плюшки, а плечо ритмично дергала жгучая боль. Рядом с постелью сидел деревенский староста. Кенет с трудом обвел взглядом комнату: больше никого.

– Получилось? – хрипло спросил Кенет.

Старик поднес к его распухшим губам чашку с травяным настоем.

– Спасибо вам, господин воин, – с глубоким почтением произнес староста, пока Кенет с наслаждением пил прохладную жидкость. – Все получилось, как вы и предполагали. Вы правильно догадались: эти разбойники и в самом деле бывшие крестьяне. Уж что-что, но если хлеб горит… сеять будет нечего… против такого им не устоять было. Вот как есть, связанные, на подмогу ринулись. Их уже на бегу развязывали. Как огонь тушили… ну, господин воин! А дальше все путем: после того, как только что вместе пожар гасили и хлеб из огня вытаскивали, не очень-то друг друга и поубиваешь.

– Никто… не… заподозрил? – морщась от боли, выговорил Кенет.

– Как есть никто, господин воин. Да на вас никто бы и не подумал. Деревня на вас просто молится. А разбойники, бедолаги эти, до сих пор опомниться не могут. Этот пьянчужка-воин, что их драться обучал, – мы спервоначалу думали, и вовсе рехнулся. Все какую-то чушь молол. Дескать, набежал господин воин на него со всех сторон сразу с таким огромным сияющим мечом, что просто душа в пятки. И остальные то же самое твердят. Ох и напугали вы их!

“Этот меч волшебный”, – вспомнилось Кенету. Его охватила такая глубокая благодарность Аканэ, что он едва сдержал слезы.

– А меч мой… цел? – сдавленно спросил он.

– А как же, господин воин. Все цело. Вот он, ваш меч, в ножнах, на стене висит. Как нашли его рядом с вами, так и принесли. Никто его и не вынимал даже посмотреть. Как можно!

“Странное дело, – подумал Кенет. – И когда это я успел вложить меч в ножны? Ну ничего не помню”.

Пока Кенет отлеживался в домике деревенского старосты, лесной лагерь разбойников прекратил свое существование. Женщин, детей и стариков перевезли в деревню на тех самых, навеки овеянных боевой славой телегах и приняли безоговорочно. На самих разбойников поначалу нехорошо косились, но узнав их горестную историю, деревня ужаснулась и простила все.