Парадоксы Младшего Патриарха - Раткевич Элеонора Генриховна. Страница 91

Есть такое выражение – “камень с души свалился”… так вот, судя по мордашке Интаевой, с его души свалилась такая тяжесть, что парень, того и гляди, взлетит.

– И в том, что ты запрет нарушил, тоже не ты один виноват, – помолчав добавил я. – Мне надо было тебе не через два забора да за третий плетень перескакивать, а шаг за шагом, подробно, все как есть рассказать. Чтобы ты в целости знал, почему нельзя и что это за штука.

– А почему не рассказал? – спросил Интай. Без обвинений, без подковырок. Просто спросил.

– Хвастаться лишнего не хотел, – подумав, сознался я. – И так ведь исхвастался весь.

– Дурак ты, мастер! – вырвалось у Интая.

Ну, хвала Богам. Вот теперь все и взаправду стало на свое место.

– Это верно, – с легкостью согласился я. – Но теперь я тебе все-все расскажу. Только не сегодня, ладно? Устал я сегодня. Лучше о чем другом поболтаем… а про это я тебе после расскажу.

– После так после. – Дернул плечом Интай. – Ты мне лучше другое покуда скажи. Раз уж тебе демон вернуться не дает и оружие раздобыть не позволит… как же ты теперь, а?

Вот ведь упрямая зараза!

– Сам говорил: это только в сказках воин может на чудище с голыми руками переть. В жизни оно совсем по-другому выходит…

Дословно запомнил, чтоб мне провалиться. Дословно! Ну, Дайр Кинтар, ну ты и сказанул… мог ли предполагать, что слово свое съесть придется? А ведь придется… и с чем есть станешь – с солью, с перцем, с луком?

– Как ты теперь? – тихо и почти обреченно повторил Интай. – Один, безоружный…

– Почему “один”? – легко улыбнулся я… ох, знал бы кто, чего мне стоила эта легкость. – Я не один. К добру или к худу, я с тобой.

Интай охнул и вперился в меня таким взглядом, будто я его сейчас проглочу, а обратно выплюну великим воином.

– Вместе – оно и есть вместе, – быстро продолжал я, не давая себе ни минутной передышки, ни мгновения сроку собственным словам ужаснуться – Боги, да что это я такое несу?! – Знаешь, мне адмирал Шенно говорил, есть у моряков пословица такая: “Две кильки акуле морду набьют, десятеро – напополам порвут.” Нас, конечно, не десяток – но ведь мы и не кильки… так что морду набить сумеем, как полагаешь?

Интай шмыгнул носом и молча кивнул.

– К тому же, – примолвил я, – это в сказках героям кто ни попадя волшебные мечи в руки сует, чтобы легче сражаться было. А в жизни, парень, приходится своими силами выкручиваться. Ничего, выкрутимся, – и, взъерошив волосы Интая, я добавил невольно. – Эх ты, босота.

* * *

На этот раз я Интаю все рассказал. Все как есть, без утайки – а как иначе? Ну, и он мне тоже все рассказал как есть, без утайки. Кто он таков, откуда… ведь к добру или нет, но мы с ним теперь действительно вместе. Одной бедой связаны, одной смертью меряны. Уже не просто попутчики – друзья по несчастью.

А от друга таится негоже.

– Мы когда в деревне жили, – говорил Интай, – поле у нас было такое, что – ну… двух улитков запряжешь, да к полудню не торопясь и вспашешь.

Забавно. Очень. Нет, но ведь и в самом деле забавно, с какой легкостью уста вспоминают былой говор, едва речь зайдет о тех временах, когда этот говор был им привычен. Вспомнил Интай ранние свои годы, проведенные в деревне – и сам невольно заговорил по деревенски. Не “двух улиток”, а именно “двух улитков”. Двух улитков запряжешь… и никак иначе.

Совсем как я. Сколько мастер Дайр намучился, пытаясь отучить меня от уличного языка. Вроде даже и отучил. А стоит мне вспомнить помойку мою разлюбезную – и опять я о ней думаю тогдашними словечками. И не только думаю. Вот если не поспеть себя за язык поймать – беспременно ляпну что-нибудь этакое.

– Папаня решил землишку бросить, – рассказывал меж тем Интай. – В город подался. В Деналь. Перцем и солью вразнос торговать. По первости мы на улице жили, под мостом ночевали – а после так оборот пошел, знаешь ли…

Точно. Вот и до нового словесного слоя докопались. Еще “папаня”, “землишка” и “по первости”, но уже “оборот”… и ведь не замечает парень, как он с говора на говор переходит. А я – я замечаю ли? Я ведь тоже перескакиваю с наречия на наречие. Ученик говорит не так, как Патриарх, Князь – не так, как уличный мальчишка… ух ты, до чего же меня, оказывается, много! Целая охапка. И у каждого меня – иной говор, иная речь… и мысли иные. Поди разбери, который из меня решение принимал. Младший Патриарх по-любому за уличное пацанье не ответчик, да и князю с бойцом из разных плошек хлебать… но и хлебать-расхлебывать, и отвечать все едино мне. Мне – тому самому… которому? Один “я” начудил, а другой – разгребай? И не понять, которому себе я обязан за то единственное и неповторимое решение, от коего на мой загривок плюхи валятся?

– Сначала той торговли было – на щепоти, потом – на горсти, – продолжал Интай, – А там, глядишь, уже и лавочку взбодрили. Пряности, пряные травы, потом целебные травы. Так ходко пошло… матушкин братец до скрежету зубовного обзавидовался. Он-то зажиточный был, а нам ни денежки потертой никогда не дал. Только разговоры разводил – дескать, всяк сам своей деньге добытчик. А как узнал, что и мы зажили, так у себя в деревне чуть что не рехнулся. Столько денег, и все не его…

Все не его… и ничьи… и я ничей… я – не я, и личина не моя… как же причудливо мешается говор в устах этого мальчишки – век бы слушал… вот закрою глаза, и так и чудится: не он это – я сам говорю. Только жизнь – да, жизнь другая, а слова… кто это говорит – он или я? И… который я?

А ведь догадаться-то несложно. Сам ведь слышишь – о городе Интай повествует по городскому, о деревне – по деревенски, сам того не замечая… а ты – ты другой ли? Вот тебе и примета, Кинтар. Которыми словами думаешь, такой ты и есть. Заговорил по уличному – значит, жив еще Кинт-Доходяга с помойки, жив и рвется на волю… и это его глазами ты смотришь, он и решение принимал. Сыплешь прибаутки загадочные – вот и Патриарх проснулся, добро пожаловать… ну и прочее такое в том же роде.

– А полтора года назад родители заболели и померли. – Интай замолчал ненадолго. – Дядюшка только сведал, мигом прикатил. Уж не знаю, кому он там на лапу сунул, кого подмазал, а только и дом, и лавку на себя отписал. И ведь по закону! Не подкопаешься.

Спасибо тебе, Интай. Спасибо за науку. Мальчик, враз потерявший и родителей, и кров… Ты дал мне сегодня еще один урок. Ты одарил меня новым знанием. У тебя нет ничего, совсем ничего – а ты ухитряешься дарить… вот бы и мне у тебя научиться. Давать не от избытка и не от скудости, а когда вообще ничего нет. Одаривать, черпая из ниоткуда.

– А мне куда было податься? Из милости у него жить? – фыркнул Интай. – Хороша милость! Вкалывай на него, на захребетника, от темна и до темна, и скажи спасибо, если тебе корку плеснелую кинут – а тебя же за нее поедом едят. Нет уж, пускай где еще себе дармовых работничков поищет, а плеснелую корку я себе и сам промыслю. Уж столько-то я могу.

Можешь, Интай. Можешь. И не только плеснелую корку промыслить. Ты и вообще многое можешь. Например, выжить полтора года на улице, не имея для этого ни навыков, ни даже потребного для них характера. С твоей наивностью, с твоей гордостью… но ты выжил.

А еще ты можешь научить Патриарха Королевской Школы хоть как-то разбираться в себе самом.

А еще ты можешь умирать честно. Это я уже видел. Не далее как вчера. Знать, что вот сейчас, вот прямо сейчас все кончится и больше никогда ничего не будет – и шагнуть навстречу смерти, потому что так надо. Ты можешь, я видел. Слабый, хилый, изголодавшийся, заморенный – но ты можешь.

Если нет мужества, то что тогда сила? Прах, плесень. А, проваль – парень, да ведь сколько раз бывало: до тех только пор в бою храбрости хватает, покуда человек на свою силу полагается. Дескать, он всех сильнее, он всех победит и жив останется, а тогда и бояться нечего. А как наскочит на такое, чего и сила не осилит – и готово, спекся. Тут и видно, что сила-то была, а мужества не было и в помине. А у тебя оно есть. У тебя, слабака, задохлика – есть.