Приключения бравого солдата Швейка в русском плену - Ванек Карел. Страница 21

– Держись; поезд останавливается, и мы тебя вытащим! Эй, гип, гип! Ур-ра-а!

На помощь подбежало ещё несколько пленных, и общими усилиями они втащили Марека в вагон.

Через полчаса они убедились, что едут по другой линии. На другой день они оказались в Воронеже, где их перевели в лагерь.

Случай с Мареком и инцидент на вокзале не имели никаких последствий, кроме заметки в «Русском слове» [3], все время травившем пленных. Заметка принадлежала перу темпераментного Брешко-Брешковского, автора книги «Россия на краю пропасти». В этой заметке он говорил о зловредности пленных и приводил, между прочим, пример, как один пленный решился даже на одном из самых оживлённых вокзалов Средней России оскорбить собравшуюся публику, среди которой были учёные, генералы и другие высокопоставленные лица. Этот пленный высовывал из вагона ничем не прикрытую задницу! Автор требовал применять строжайшие наказания к пленным, летящим в Россию, как саранча, чтобы её обожрать и уничтожить живьём. Далее крупным шрифтом было напечатано, что русских солдат в Германии и Австрии запрягают в плуги, жгут им ступни калёным железом, вырезают на спине ремни и посыпают эти места солью. Свою заметку он закончил призывом к русским солдатам отомстить за своих братьев.

Когда в Воронеже Марек прочитал по складам эту газету и перевёл её Швейку, как он её понимал, то Швейк сказал:

– Так и тут, значит, в газетах пишут такие же дураки, как у нас. Такой осел пускай побольше в носу поковыряет!

НА РАБОТЕ

Когда на войне какой-нибудь офицер отличался такими большими способностями к воровству, что это угрожало распадом той части фронта, которой он командовал, или когда его тупость доходила до такого предела, что это было очевидно для всякого осла, то его назначали начальником лагеря военнопленных или части его. Человек-солдат, попавший в плен, тем самым хоронил себя заживо. Государству, гражданином которого он был, он был уже не нужен, потому что ему нельзя было приказать убивать солдат другого государства, а тому государству, чьей армии он сдался, его жизнь была безразлична. Он исчез с фронта, и если он выдержит до конца все остальное, то это его частное дело.

Я был также в России и жил в плену в так называемой пленной рабочей роте, где у нас был начальником полковник, который под Перемышлем командовал целой бригадой. Это был такой идиот, что даже те русские солдаты, которые первый раз в своей жизни видели железную дорогу – когда их везли на позицию, издевались над ним. Но с фронта его послали не домой, а сделали начальником двухсот сорока пленных. Сотни тысяч трупов пленных, погибших в лагерях России, Германии и Австрии и других воевавших государств, – вот результат деятельности таких начальников. Свекловица, которая растёт у Миловиц и Иозефова, пшеница, которая волнуется на полях России, теперь вопиет об их деятельности. Они пленных превращали в удобрение для полей «своей дорогой родины».

Лагерь в Воронеже, куда попали Швейк и Марек, был только проходным лагерем. Оттуда пленные посылались на работы. Комендантом в этом лагере был старый капитан Александр Фёдорович Попов. Особенности, которые привели его к этой профессии, были развиты в его характере почти равномерно. Он давал пленным хлеба меньше, чем полагалось, воровал мясо, не давал им сахару и приказывал чай заваривать в котлах. Повара, состоявшие также из военнопленных, чай оставляли у себя, а воду красили пеплом. Возможно, что его деятельность на этом поприще была бы более интенсивной, если бы он не встречал препятствий со стороны начальника воинского округа казачьего генерала Захарова и инвалидов – донских казаков, прикреплённых к этому лагерю. Захаров, человек интеллигентный, строгий начальник, часто навещал лагерь, выслушивал жалобы пленных и спрашивал их о жизни в России. Донские казаки, тоже хорошо выдрессированные солдаты, относились к пленным внимательно, по-военному, как к побеждённым солдатам, и их гордость не позволяла им обворовывать пленных. Другая особенность Попова состояла в том, что он был убеждён, что центральные державы посылают такое количество пленных в Россию добровольно, чтобы они подняли восстание и вызвали критическое положение внутри страны. И так как из опыта русской революции 1905 года он уяснил, что восстание раньше всего начинается там, где люди, благодаря долгому общению, узнают друг друга, то стремился разобщить и изолировать пленных друг от друга.

Когда эшелон пленных, в котором был Швейк, прибыл в лагерь, он заставил его остановиться во дворе, разбиться по национальностям, а затем пришёл с писарями и начал составлять списки.

Запись начали с одного конца, но уже когда дело дошло до третьего пленного, то старые пленные успели передать новым совет не называть своих настоящих фамилий.

– Пошлют тебя в шахты копать уголь, и там ты хватишь горя. Тут ты хоть и голоден, но ничего не делаешь. Скажи ему какую-нибудь чепуху, но настоящей фамилии не говори, а когда будут вызывать в эшелон, то не отзывайся, потому что это не твоя фамилия. А потом покажешь писарю своё удостоверение. Они по-латыни читать умеют.

Выгодные последствия этого манёвра были ясны и писарей капитана Попова и его самого приводили в отчаяние. В один день он переписал пленных, назначил кому куда, а на другой день у него оказывались люди совершенно другие, которые утверждали, что их ещё не записывали. Таким поведением новых пленных они были обязаны старым пленным, попавшим сюда ещё в 1914 году, которые считали своей святой обязанностью воспитать их в таком духе. Таким образом, Швейк, осведомлённый обо всем, нисколько не удивился, когда на вопрос писаря: «Как твоя фамилия?» – один из его соседей без колебания ответил: «Гефенгер Сычак-Вагабунд». На недоумение писаря, не знавшего, как записать эту фамилию, он заявил: «Гефенгер – это имя, а Сычак-Вагабунд – это фамилия». Потом все в ряду переглянулись, и один сказал: «Говорите им что-нибудь такое, чтобы они языки сломали. Я назовусь Гостинским Голечеком с Ржичан».

Когда писарь подошёл к Швейку, тот, не ожидая вопроса, сказал:

– Сапёр Водичка.

– Водичка, – повторил с удовлетворением писарь. Затем перешёл от Швейка к Мареку.

– А твоя как фамилия?

– Радбылбых Кратина, – сказал серьёзно вольноопределяющийся.

– Что за имена на Западе! – заметил капитан писарю, видя как тот силится запомнить и записать. – А ты спроси его ещё раз, не перепутай.

– Рад-был-бых Кра-ти-на, – говорил по слогам Марек, а Швейк обратился к нему:

– А ты не родственник того самого пана из Кралуп? Он работает жестянщиком и любит лазить по высоким местам. Один раз он сфотографировался на крыше замка Нелагозевес, а на башне в Велтрусах под ним сломалась лестница.

Когда всех записали, капитан Попов пошёл в свою канцелярию и вернулся с какими-то бумагами, по которым он читал:

– Городская управа в Каменке: двадцать человек. Писаря и казаки забегали от одной группы пленных к другой, стоявших колоннами по национальностям, и брали из каждой группы по одному человеку. Всего оказалось отделено четыре человека.

– Ну, ещё по одному, – приказал Попов, показывая на другой конец каждой группы.

Снова привели по одному. Стало всего восемь. Затем капитан закричал снова:

– А теперь бери из середины!

Набралось двенадцать. Попов сосчитал их и затем пошёл от группы к группе и, показывая казакам пальцем на пленных, говорил:

– Бери того, бери этого.

Так он собрал двадцать требуемых пленных для управы в Каменке и стал читать снова:

– Заводы и копи в Черткове – шестьдесят человек.

И опять, в то время как писарь записывал имена отобранных для работы в Каменке, потея над тем, что ему диктовали, он выбрал, пользуясь своим оригинальным методом отбора, шестьдесят человек на работу в копи, таких, которые не знали друг друга; так он работал до тех пор, пока весь эшелон не был разобран. Он честно выполнял эту свою функцию, заботясь о благе России, и воображал себя её спасителем. Только его мучило то, что даже писаря не могут объяснить причин, почему в лагерь прибывают все новые пленные.