Приключения бравого солдата Швейка в русском плену - Ванек Карел. Страница 73

Крестьяне начали убирать свои ведра с колодцев, отказывались дать чашку для питья, и никто ни за что не хотел одолжить нож, чтобы нарезать хлеба. В это-то время Швейк и обнаружил помещичье имение, в котором жила вдова помещика с большим количеством собак-такс.

– Они такие жирные, – рассказывал он о таксах Горжину, – что каждая из них похожа на валик, даже и ног не видно, а сала на них! Одних шкварок нам хватило бы на целую неделю. Ты стал бы есть шкварки?

Бывший главный кельнер только вздохнул.

– Да, это вопрос, буду ли я их есть! Я, приятель, уже ел устрицы, суп из черепах, китайские ласточкины гнёзда, ослиную колбасу из Италии, – все, что можно достать у Липперта в Праге, все я попробовал, даже и ананасы ел. А вот собак ещё не пробовал. Собачье мясо, должно быть, хорошее, у меня на него большой аппетит!

– А ты способен для удовлетворения своего желания принести жертвы? – пытливо спросил его Швейк.

В ответ на это Горжин поднял вверх два пальца в знак присяги.

– Двадцать лет жизни за одну заднюю ножку таксы! Хочешь ли ты, демон, и требуешь ли, чтобы я кровью подтвердил продажу моей души дьяволу?

– Этого я не требую, – ответил Швейк – Но я хочу, чтобы ты завтра пошёл со мной в один дом и позабавил бы там немного одну особу.

На другой день благодарная вдова помещика Любовь Владимировна была весьма польщена и вместе с тем удивлена визитом двух пленных, из которых один хорошо говорил по-французски, а у другого она заметила свёрнутый мешок, который он держал под мышкой. Они ей представились; говоривший по-французски рассыпался в галантных выражениях:

– Мы слышали, что вы здесь во всей губернии образованнейшая дама, что вы воспитывались в Париже в одном из монастырей, и нам было бы весьма лестно поговорить со столь выдающейся женщиной. Я долго жил во Франции, а мой друг из Эльзас-Лотарингии.

– Больше из Лотарингии, чем из Эльзаса, – приятно улыбнувшись вдове, сказал Швейк – У нас в Лотарингии есть такие же вот прекрасные собачки.

И он влюблённо посмотрел на десять такс, которые вертелись вокруг своей повелительницы и воспитательницы.

Он нагнулся, чтобы их погладить. Взглянув на плечо Швейка, Любовь Владимировна увидела вошь, которая прогуливалась по его шинели, и опытным женским умом поняла, что это далеко не единственная. Она украдкой посмотрела на пушистые ковры и диваны, чтобы убедиться, нет ли уже там насекомых; тем не менее, сохраняя любезность к людям с фронта, пришедшим к ней отвести душу и поговорить по-французски, она поспешила добавить:

– Не хотите ли поесть чего-нибудь? Я вас сейчас провожу на кухню. Мне очень жаль, что вы пришли так неудачно, через полчаса я уезжаю, а сама ещё не одета.

Она открыла двери и спустилась по лестнице в кухню, чтобы сделать необходимые распоряжения прислуге.

Пленные остались наедине с собаками, которые смотрели на них своими умными глазами, словно спрашивая, зачем они сюда попали, и доверчиво тёрлись об их ноги.

– Визжать будут? – шепнул Горжин.

– Не будут. Они так перепугаются, что долго не опомнятся, – также шёпотом отвечал Швейк, раскрывая мешок. Потом он схватил самую толстую таксу за задние ноги, описал ею в воздухе большой круг и бросил испуганную собаку в мешок. За нею последовала вторая, в то время как остальные спокойно на них смотрели. Швейк быстро вскинул мешок на плечи и вышел со двора. Благородная вдова уже за забором увидела его мелькавшую голову и провожающих его собак, которых он отгонял назад.

– Товарищ должен был пойти домой, – улыбнулся Горжин, заметив её вопросительный взгляд. – Он вспомнил, что дома ему нужно написать письмо и поспешил вернуться.

– Жаль, – сказала Любовь Владимировна, – вдвоём вам обедал ось бы лучше. Ну, зайдите на кухню и простите – я должна переодеться.

И она ушла.

В тёмной кухне Горжина встретила старая, очень безобразная женщина и сразу же сказала ему, что теперь ходит много всякого подозрительного народа, всякий сброд, который только и норовит что-нибудь стащить, и дала ему миску кислой, пахнущей плесенью, Бог знает сколько раз разогревшейся гречневой каши.

– Она должна была показать своё гостеприимство, – сказал Швейк через десять минут Горжину в лесу, когда они убили собак и выпотрошили их. – Она воспитанная дама и должна была радоваться нашему визиту. Это не похоже на пани Яношек в Буде„вицах. Однажды утром её муж шёл по площади и встретил некоего Каганка из Праги, друга по школьной скамье, которого он не видел почти двадцать лет. Он так обрадовался этой встрече, что позвал его к себе на обед. Каганек долго отказывался, упирался, ему не хотелось идти, а Яношек настаивал: «Пойдём, друг мой, раз мы с тобой такие друзья, моя жена обязательно захочет с тобой познакомиться. Пойдём, домашний обед в сто раз лучше ресторанного, и ты увидишь, как хорошо быть женатым и какая у меня добрая и милая жена». В конце концов Каганек согласился и пошёл за Яношеком. Тот его представляет жене и говорит: «Это мой лучший друг, накрывай, Боженка, на стол!» А она в это время как раз разливала суп. Посмотрела она на гостя и говорит мужу: «Ах ты, старый бездельник, у самого нечего жрать, а ты ещё чужих водишь! Как увидит какого дармоеда, так и тащит его к себе!» Но чтобы показать все же свою воспитанность, она угощает Каганка: «Пожалуйста, будьте как дома, не стесняйтесь!»

Собаки Швейка возбудили в деревне сенсацию. Когда Швейк повесил на грушевое дерево возле хаты первую собаку и начал её свежевать, вокруг него собралось много пленных, наперебой советовавших, что нужно делать с мясом, чтобы оно было вкуснее.

– Одну изжарим, а другую сложим в банку с уксусом и луком. Тогда у нас получится настоящая дичь, – сказал Горжин и отправился на огород разыскивать лук.

Собравшаяся под грушей толпа пленных обратила на себя внимание деревенских ребятишек и баб. Прежде всего пришли два мальчугана и, увидев висящих на ветках двух собак, побежали сообщить об этой новости в свой дом. Потом прибежали к хате и бабы и сказали:

– Авдотья Михайловна в поле копает картошку, нужно ей сказать, чтобы она знала, что сделали австрийцы с её грушей.

Ребятишки не замедлили, сейчас же побежали в поле и сообщили хозяйке, как пленные опоганили её грушу.

Едва Швейк закончил свежевать вторую собаку, как прибежала Авдотья Михайловна. Мотыгой она разогнала пленных, ругаясь так, что никто в жизни такой ругани не слышал. Затем влетела в хату, взяла топор и начала рубить грушу.

– Господи, православные, ну подумайте только! Ведь я же могла эти груши в рот взять, груши с собачьей кровью. Прости, господи, грехи мои, теперь я все повыброшу из хаты!

И в то же время, как тупой топор почти безрезультатно отскакивал от сухого дерева, Швейк не спеша складывал в жестяной ящик из-под русских патронов своих собак. На вопрос, зачем баба рубит грушу, он отвечал:

– Видите, груша наполовину сухая, а дров нет, так хозяйка хочет приготовить мне дров, чтобы я мог изжарить одного пса.

И он спокойно пошёл на двор за дровами, не торопясь развёл в печи огонь и стал жарить собаку, обкладывая ящик горящими поленьями, чтобы мясо пропекалось равномерно со всех сторон.

– Да, вот это хорошее мясцо будет! Сзади него, смотря на пламя, Горжин жевал сухие заплесневевшие корки хлеба, которые пленные получили под видом сухарей, и при мысли о предстоящем пиршестве облизывал губы до самых ушей.

Наконец, судя по грохоту, груша свалилась. Швейк предложил своему товарищу:

– Иди и наломай мне веток, ведь мясо нужно пропечь хорошо, да смотри выбирай посуше.

Друг его ещё раз мысленно облизнулся и отправился за ветками. Через минуту он принёс охапку веток и бросил их у ног Швейка, а за ним в кухню влетела хозяйка Авдотья Михайловна и, увидя, что в печке жарится собака, подняла нечеловеческий крик.

Она так налетела на Швейка, что чуть не сбила его с ног, голыми руками схватила ящик, в котором жарилось мясо, и выбросила его со всем содержимым на двор. Затем схватила топор и бросилась с ним на пленных. Они едва успели выскочить, а добрая Авдотья Михайловна, превратившись в разъярённую львицу, начала выбрасывать скарб. В новом припадке ярости она выбежала на двор за мотыгой и начала ломать печь, призывая огонь и серу на австрийцев, которые привезли в православную Россию такой Содом и Гоморру.