Приключения бравого солдата Швейка в русском плену - Ванек Карел. Страница 9

– Все равно как у нас! Везде одинаково!

Девки приносили в черепушках молоко и просили, чтобы пленные что-нибудь спели. Бабы спрашивали, как обходятся с русскими пленными в Австрии, почему им там отрезают носы, уши, выкалывают глаза, уродуют их; в деревне не было хаты, из которой кто-нибудь не был бы в плену в Австрии или Германии.

Для швейковой фантазии открылось огромное поле. Он долго рассказывал о жизни в Австрии, смешивая правду с легендами, как Бог на душу положит, и слушатели, открыв рты, кивали головами, говоря: «Да, да, правильно!» От этого он сам делался значительней в своих собственных глазах.

Было похоже на то, что Швейк идёт на конец света, а конца этого не видно, нет конца. Однажды во время дождя он промочил ботинки, которые потом затвердели, как кора, и разодрали ему ноги в кровь. Тогда он сбросил их и пошёл босиком, а ботинки перекинул через плечо и надевал их только ночью, чтобы никто не украл. Все время перед ним расстилалась равнина, тянулись степи, на которых паслись коровы и волы, и ничто в этом неприятельском государстве не напоминало о враждебности.

Он уже знал несколько русских слов, и туземцы могли кое-как его понимать: его ободранный вид, при добродушном и внушающем доверие лице, возбуждал у мужиков внимание и любопытство, и они, такие же, как он, предпочитали, будучи на него похожи, обращаться именно к нему.

– А как ваш царь, – сказал ему староста в одной деревне, где они ночевали, – хороший он человек? Не стоило бы ему, старику, брать войну на свою совесть! А наших пленных зачем он мучает?

Швейк, понимая едва десятую часть сказанного, без всякого раздумья отвечал:

– Да, этот наш царь, старый пердун, – человек не злой; люди-то в каждом что-нибудь увидят и найдут. О вашем царе тоже говорят, что он тёплый парень. А наш царь вашим пленным каждый день ноги моет, как папа в Риме.

– А нашего Ивана, сына нашего Ивана Ивановича, ты в Галиции не видел? – спросила жена старосты. – Он в двести шестнадцатом полку служил и письмо прислал из Галиции.

– Я видел, дорогая, много ваших сыновей, – с улыбкой говорил Швейк. – Ваш Иван Иваныч человек хороший? Блондин он или брюнет? В кого он больше: в отца или в мать? Я с ним говорил, и он через меня вас приветствует, поклон вам посылает.

Глаза старухи засветились радостью и любопытством. Она взяла Швейка за руку, как близкого человека, и стала засыпать его вопросами, из которых Швейк не понял ни слова, а потому хватил наугад:

– Я говорил с ним, мать, у самой галицийской границы; он говорит, что ему хорошо, что хлеба и сахару ему хватает, и сказал, чтобы я шёл к вам на ночлег; он сказал: «Отец хорошо, мать хорошо, передай им поклон! И пусть они дадут тебе, говорит, обед и ужин».

Староста взял Швейка за руку, другою погладил его по лицу, похлопал по плечу и сказал:

– Вот молодец! Вот хороший солдат! Ну, пойдём, брат, пойдём в нашу хату курицу есть!

Так Швейк принял участие в семейном ужине, во время которого он почти один уписал всю курицу, потому что ни староста, ни его дети не ели ничего, любуясь славным солдатом Швейком, а староста сам, когда Швейк, блаженствуя от сытости, стал дремать, отвёл его на сеновал, где его жена положила Швейку под голову и подушку.

Когда староста влез к жене на полати и положил под голову полушубок, он сказал:

– Вот австриец, враг наш, но человек славный и с образованием хорошим. Кажется, он и грамотный!

И старостиха, очнувшись от дремоты, ответила:

– Славный человек и с нашим Иваном говорил на фронте! Дай ему Бог здоровья!

Между тем Швейк разделся донага в сарае и, заметив, что здесь находились лошади, раскинул на их спинах свой мундир и нижнее бельё для того, чтобы из него вылезли вши, которые боятся конского запаха и не переносят тепла.

Он спал прекрасно, так как его не кусали, и утром, вспоминая о своих снах, говорил:

– По меньшей мере ангелы отгоняли от меня мух.

Он надел своё продезинфицированное таким оригинальным способом бельё и военную форму и вышел на двор умыться к колодцу. Возле телеги он заметил жестянку с колёсной мазью. Швейк, обмывая грязные и потрескавшиеся ноги, вспомнил о своих затвердевших, натирающих мозоли ботинках, и ему пришло в голову, что если их намазать мазью, то они размякнут. Он взял жестянку и направился с нею в сарай. Но напрасно он там искал помазок, с помощью которого мог бы осуществить своё намерение. Не было помазка и ничего такого, что бы его могло заменить.

Осматриваясь, он заметил хвост коровы, спокойно лежавшей в углу сарая. Он взял его, окунул в жестянку и начал размазывать им колёсную мазь по своим самоходам.

Корова посмотрела на него умными глазами, как бы в удивлении и недоумении, и Швейк нашёл необходимым принести ей соответствующее извинение.

– Не сердись, пеструшка, одна твоя сестрица была виновницей того, что я потерял все свои военные заслуги, поэтому разреши, чтобы я воспользовался твоей добросердечностью, раз обстоятельства меня заставляют быть изобретательным, как Робинзон Крузо.

Когда эшелон уходил, Швейка провожало все семейство старосты и с удивлением смотрело на его набитую вонючей махоркой трубку, из которой шёл облаками удушливый дым. Старостиха сказала:

– Да это у тебя настоящий самовар.

Провожали они его до самого поля и там прощались. Староста сочно поцеловал Швейка и, потрясая его руку, взволнованно желал ему счастья в дороге и звал его на обратном пути заехать к ним.

Швейк, заметив его искреннее волнение и видя, как жена его плачет, так же искренне поцеловал его и вытер свои глаза.

«Смотри, какие они порядочные люди! А ты, Швейк, вор. Ты такой же преступник, как Кладивко из Виноград, тот, который давал объявление в „Политику“, что он желает жениться, в конце концов не женился и за это попал в тюрьму».

Староста вытер рукавом рубахи свои глаза и заметил:

– Да, да, вот что наделала война!

– А до Киева ещё далеко? – спросил его Швейк на прощанье.

Староста минуту размышлял.

– Ну, не далеко… так, вёрст двести будет.

И Швейк, посмотрев вдаль, мечтательно сказал:

– Я думаю, что там уж будет море и что там-то уж я встречу этих самых антиподов.

В КИЕВСКОЙ КРЕПОСТИ

В детстве в хрестоматии мы читали хорошую сказку об одном короле, который разбил и рассеял войска двенадцати вражьих королей, а самих королей забрал в плен и запрягал их в колесницу вместо волов.

И было так, что один из королей, захваченный в плен и запряжённый вместе с другими в колесницу победителя, непрестанно смотрел на переднее колесо и все выкрикивал: «А колесо все вертится!» Он повторял это так долго, что на него король-победитель обратил внимание и приказал остановить колесницу, чтобы спросить, что означали эти слова.

Запряжённый король ответил на его вопрос:

– Колесо вертится, часть обода, которая была вверху, падает вниз, а та, что была внизу, снова подымается вверх. То же, коллега, происходит и с людьми: раньше мы ездили на своих подданных, а теперь, о могущественный король, ты ездишь на нас.

Королю-победителю так понравилась эта философия, что он посадил пленного рядом с собой в колесницу. Усевшись, король перестал философствовать, увеличив собою груз, который должны были везти уже только одиннадцать королей.

К чести Швейка необходимо сказать, что он не следовал примеру этого короля и никогда не пользовался временной благоприятной ситуацией – ни тогда, когда они в течение трех недель шли от Брод до Киева, не получая пищи, ни тогда, когда они высовывали языки на пыльной дороге или стучали зубами в промокших шинелях, голодные, как волки; Швейк оставался бравым солдатом или, как его называли русские, хорошим солдатом. Он бесконечно твердил:

– Все это скоро кончится. За Киевом будет море, а в море всегда можно наловить рыбы.

Случалось, что они проходили мимо чешских деревень, основанных здесь колонистами, приехавшими в Россию уже очень давно. Кое-где их принимали с большим энтузиазмом, давая им вдоволь пищи, но большей частью попадались деревни, в которых все было закрыто и население которых поглядывало на проходивших гостей с родины только из окна и довольно неприязненно.