На Красном дворе - Равита Францишек. Страница 10

— Хорошо сказано!.. Князья будут спорить между собою, а наша шкура будет трещать. — Варяжко нетерпеливо махнул рукою. — Все вы хорошо говорите, но ничего не советуете!.. Говори ты! — прибавил он, обращаясь к воеводе.

— Мой совет, — отвечал Коснячко, — покориться Изяславу и принять его в город. Из всех зол надо выбирать меньшее… Не всегда он будет окаянным… Может, когда и опомнится… Если бы мы были убеждены, что другой князь будет лучше, то, разумеется, можно было бы и поискать, но…

Голос рассудка превозмог.

— И в самом деле, может, он окажется сговорчивее, — отозвались голоса.

— Отомстит, непременно отомстит! — закричали из толпы. — И вырежет всех, кто освобождал Всеслава… Достанется виноватым и невиноватым!

— А лучше ли будет, если он силою возьмет город, разорит все, сожжет и уничтожит?

— Никогда не дождаться ему того! — крикнули грозно несколько человек. — Мы будем защищаться!.. А вздумает мстить, сами сожжем город и уйдем в Грецию, пусть тогда княжит на пепелище…

Эти слова понравились киевлянам.

На общем совете решено было идти к Изяславу с повинною. Во главе посольства стал Варяжко, а так как времени нельзя было терять, послы уже на следующее утро отправились в лагерь под Белгород.

Еще не доезжая до города, издали увидели лагеря Изяслава и Болеслава, расположенные на берегу Ирпени под защитою небольшого леса. Послов тоже увидели издалека, и едва они приблизились к лесу, как стража, стоявшая в цепи, дала знать в лагерь. Там подумали, что киевляне выехали на разведку, так как в лагере еще не знали о бегстве Всеслава с дружиною. Однако кое-кто догадывался, что это посольство.

Стража задержала послов в цепи до прибытия усиленного отряда, который и конвоировал их в лагерь.

Послы просили свидания с Изяславом и королем польским.

Их отвели в шатер, в котором, кроме Изяслава и короля, находился старший сын киевского князя, Мстислав.

В палатке стоял на козлах сосновый стол, привезенный из Польши, который по надобности складывался и раскладывался; на земле были разостланы медвежьи шкуры; на них лежали седла, прикрытые войлоками, служившими вместо подушек. На скамьях лежали тяжелые кирасы, шлемы, кольчуги и панцири.

Когда послы вошли в шатер, окруженный стражниками и отроками, одетыми по-мадьярски, они низко поклонились сидевшим у стола. В одном из сидевших они узнали Изяслава; другой был молодым человеком не более двадцати двух или двадцати трех лет, со смуглым загоревшим лицом, небольшими черными усиками, которые лихо закручивались, и карими глазами, беспокойно смотревшими на пришельцев. Хоть он не носил никаких знаков, которые бы указывали на то, что он король, тем не менее его осанка, взгляд, выражение лица об этом свидетельствовали. Видно было, что этот человек уже перешел границы юношества, преждевременно созрел в условиях трудной лагерной жизни и научился распознавать людей с первого взгляда. Действительно, это был польский король Болеслав Смелый.

В ответ на глубокий поклон послов он спокойно кивнул головою, проницательно посмотрел на них и ждал, что они скажут.

Изяслав окинул их взглядом победителя, и ироническая улыбка мелькнула на его лице, как-то особенно зашевелились рыжие усы.

Послы молча остановились.

— Это польский король Болеслав, — сказал Изяслав, мотнув головою в сторону короля. — Господь прислал его мне, чтобы доискаться правды.

Послы поклонились королю.

— Все в руце Божьей, милостивый княже! — отвечали они.

— Разумеется, — сказал князь, улыбаясь, — но с какою вестью прислали вас киевляне? — Голос его звучал строго.

Варяжко сделал шаг вперед.

— Милостивый князь, — начал он, — киевляне приносят тебе повинную… корятся тебе… просят вернуться в твою отчину… Сядь на стол и княжи нами по-прежнему.

На лице Изяслава появилась довольная улыбка.

— Поздненько вы пришли просить прощения… Я ведь знаю, Всеслав хотел отнять мой престол, ему всегда всего мало. Я уж не раз побеждал его, одолею и теперь, потому что король польский поддержит меня против него.

— Милостивый княже, — отвечал Варяжко, — у тебя нет более неприятеля… Всеслав с дружиной своей убежал в Полоцк.

Изяслав широко раскрыл глаза.

— Бежал! — с удивлением воскликнул он и посмотрел на Болеслава, как бы спрашивая взглядом, что теперь делать.

Король не сказал ни слова и ни одним движением не выдал своего удивления, точно он ожидал этого бегства. Он внимательно слушал послов, не сводя с них своего проницательного взгляда.

— Да, бежал, милостивый княже! — повторил Варяжко. — Теперь уж нет врага, а потому не иди силою на Киев и не разоряй города твоего отца.

Эта покорность усилила высокомерие Изяслава.

— Вот, теперь вы сами видите, до чего довел вас народ и ваше вече! Только зря волнуетесь, кричите — ничего хорошего не выходит… Как покажется на Лыбеди половец, вы говорите, что вас грабят, а князь не защищает. Вы освобождаете из заточения тех, кто смущает спокойствие Руси, и заставляете князей, спокон веков сидящих на дедовских столах, обращаться за помощью к дальним родственникам, а потом кланяетесь и просите: не разоряй города твоего отца! Почему же народ не защищает вас от половцев? Почему вас не защищает тот, кого вы освободили и посадили на великокняжеский стол?

— Милостивый князь! — серьезно произнес Варяжко. — Господь управляет умом народа, как и самим народом. Это правда, что Всеслав бежал, но народ ведь остался в Киеве. У него есть сила, и он может защищаться, да не желает… Для тебя твой город — только наследство от отца и деда, а народ живет в нем спокон веков, и ему жаль, если в междоусобной войне сгинет его добро, имущество, если огонь испепелит его жилища, если его нивы, недавно вспаханные, снова превратятся в лесные заросли.

Изяслав начал волноваться.

— Нужно искоренить бунтовщиков, — сказал он, — да так, чтобы и детям их неповадно было менять князей, словно шубу на плечах.

Варяжко смело посмотрел Изяславу в глаза.

— Воля твоя, милостивый князь, — возразил он, — но народ, который послал меня к тебе, думает не так: он просит простить его, просит не приводить в свой город чужой дружины и не разорять его. Однако если ты, княже, не желаешь смилостивиться и простить и если пришельцы хотят уничтожить то, что создали наши деды и прадеды, лучше уж мы сами все уничтожим, сожжем дома, уничтожим поля, возьмем жен, детей и имущество и уйдем в Грецию. Тебе, княже, останется лишь пепелище, над которым тебе и придется княжить.

По-видимому, Изяслав не ожидал от послов такой смелости, поэтому бросил вопросительный взгляд на короля, который, подумав, произнес:

— Это делает вам честь, что вы искренне защищаете ваше отечество, остается только пожелать, чтобы вы в более трудных обстоятельствах сумели защищать его, как в данную минуту… Но теперь в этом нет необходимости, потому что и я, и те, которых я веду за собою в помощь моему свояку, родственны вам по крови и духу. Какую вы ведете войну с половцами, такую мы ведем с немцами; и я держу войска не для того, чтобы разорять народ и его имущество, а чтобы защищать его в случае нужды. Я веду свои войска на врагов князя Изяслава, но если их нет, то ни я, ни он не станем нападать на безоружных… Подождите час, другой, мы посоветуемся, и, может быть, вы принесете киевлянам добрые вести.

Послы вышли, а король обратился к Изяславу.

— Верно, ты не рассчитываешь долго сидеть в Киеве, — сказал он, — если обещаешь отомстить киевлянам… Сегодня они приглашают тебя, а завтра опять прогонят… Разве ты не знаешь народа?.. Для него не существует никакой политики: за любовь он платит любовью, за ненависть — ненавистью. Становится он послушным по необходимости, а потом заревет по-своему и выпустит когти.

Изяслав почувствовал себя обиженным.

— Ошибаешься, милостивый король, ты знаешь свой народ, но не наш… У нас все делается иначе: мы затыкаем рот своему народу мечом, а кого он боится, того и слушается.

— Зачем ему слушаться из страха, пусть лучше слушается из любви.