Прокаженный - Разумовский Феликс. Страница 51

— А, как плотиной реку перегородили, с тех пор и заболотило. — Парень зло прищурился, сплюнул и полез в кабину. — Коммуняки, мать их…

— Слушай, а может, подберешь меня попозже? — перекрикивая двигатель, спросил Сарычев. — Я ненадолго.

Но тракторист в ответ мрачно ухмыльнулся:

— Это вряд ли, я бухать буду. До усрачки.

Глянул ему Сарычев вслед и пошел по белой целине, стараясь снег не загребать и дышать размеренно. Отмахав половину пути, он почувствовал, что валенки начинают натирать ноги, и сейчас же кто-то из предков подсказал ему обтереть ступни снегом и насухо высушить. Сразу полегчало. Вот уж воистину — самое ценное это опыт, его не купишь ни за какие деньги…

Миновав по правую руку высокий сосновый бор, майор перешел речку, в которой, судя по проруби, хранились бочки с квашениной, и, взобравшись по крутому склону, узрел деревню Пируновку во всей ее красе.

Дворов было дюжины три, но, если судить по вьющемуся из труб дымку, жилых набиралось едва ли с десяток. Более же всего удивляла тишина, прямо-таки кладбищенская — ни лая собачьего, ни детских криков. Сарычев понял, что деревня умирает.

Постучавшись в самый крайний дом, он долго ждал, пока ему ответят, и, следуя по направлению клюки морщинистой, в черном платке бабки, оказался возле вросшей в землю, почерневшей от времени избы.

Изгородь была подперта трухлявыми жердями, ветер, навевая тоску, свистел в щелястых стенах сарая, а в запущенном яблоневом саду из-под снега выглядывал чертополох. Протиснувшись в щель между ветхими воротинами, майор поднялся на скрипучее крыльцо, потопал ногами, отряхивая снег, негромко постучал. Тотчас, словно его ждали, за дверью послышались шаркающие шаги, и старческий голос спросил:

— Чего надобно?

— Ищу я свет сердца, да доброту, да разумение, — Сарычев вдруг ощутил себя уже немолодым, уставшим от бесконечной дороги скитальцем. Не было у него ни жилья, ни жены, ни добра, только знание потаенное да вера твердая в Триглав. Одинокий странник, калика перехожий…

Дверь открылась — она была даже незаперта, и из глубины темных сеней позвали:

— В горницу ступай, студено нынче.

Через выстуженные сени майор прошел в комнату — стол, скамья, печь, топившаяся, слава тебе господи, по-белому. Увидев безжизненные, с выцветшими белесыми зрачками глаза хозяина, Сарычев понял, что тот слеп. Борода старца позеленела от времени, холщовые порты обветшали. Он был самое малое втрое старше Александра Степановича, но склонил седую, давно не чесанную голову.

— Ражу note 164 назови свою.

Совершенно неожиданно для себя майор произнес:

— Ярокош — моя ража. — И рука его быстро начертила в воздухе то, что было видно и слепому. — Двенадцать игл на моей нити.

Вздрогнув, старец ухватил майора за плечо своей иссохшей, похожей на птичью лапу рукой:

— Перуне! Славен и трехславен буде! Что привело тебя, брат, ко мне, что за нужда у тебя?

— Мне надобен гелиотроп, добытый до восхода солнца, когда стоит оно во Льве, с вербеной, которую не видели ни звезды, ни луна, да аконит, дурман-трава и молочай, укрытые от глаз людских совместно с чемерицей в ночь Вальпургиеву, а также белена и белладонна с архилимом, вырытым в канун Купалы.

Майор на секунду замолчал, и, не давая ему закончить, старец промолвил:

— Уж не хочешь ли ты, брат, сварить питье Трояново, чтоб обрести соцветье силы перед боем и победить, жизнь человеческую полагая былинкой на ветру?

— Ты истину сказал, — произнес Сарычев голосом Ярокоша, — но только не победа для меня важна, а справедливость. Когда добро слабо, то злу под солнцем не должно быть места.

— Так помни, Ярокош, что зло в душе людской во сто крат страшней того, что окружает нас, и думай больше сердцем, чем головой. Настали окаянные времена, година Карны note 165, лихолетья Интры note 166. Уже сороки замолчали навеки, уже вороны не кобенятся, указывая путь… note 167 — С этими словами старец вышел из комнаты и вскоре возвратился, неся продолговатый, завернутый в перетянутую ремнями овечью шкуру предмет.

Осторожно развернув, он положил на стол пузатый дубовый ларец и затейливой работы меч с рукоятью из черного рога. Клинок его был булата коленчатого и весь покрыт серебром неведомых знаков. Неожиданно написанное стало майору понятно, и он прочитал: «Да будешь ты благословен, клинок Троянов», а старец взял оружие в руку и, легонько дотронувшись до стали, заставил ее петь. Звук был долгим и чистым.

— Зри, Ярокош, — он стремительно взмахнул мечом и с легкостью срубил выступавшую из стены толстую шляпку гвоздя, — на острие даже следа не осталось. — Потом быстро заключил клинком в круг бежавшего по стене таракана, и тот, едва коснувшись невидимой границы, бессильно замер, а Посвист, оружие с бережением положив на стол, раскрыл ларец и показал на небольшой черный флакончик: — Вот питье Трояново. В сосуде из горюч-камня оно веками не теряет силы своей. И помни, или ты умрешь, или непобедим станешь.

С этими словами, упрятав меч и зелье в овечью шкуру, он перевил ее ремнями и протянул сверток Сарычеву:

— Прощай, Ярокош, свидимся в Ирии.

— Храни тебя Перун. — Сарычев обнял старого потворника note 168, поклонился и вышел на улицу.

Зимнее солнце уже скрылось за горизонтом, на звездном небе молочно белела ущербная луна. Легко ориентируясь в темноте, Сарычев перебрался через реку и пустился в обратный путь. Без приключений пересек целину, отыскал «девятку» и лишний раз убедился, что живет в России — щетки были уперты, а боковое зеркало выломано. «Хорошо, хоть колеса целы». — Майор нагрел двигатель и что было сил покатил к дому.

Желудок настоятельно требовал пищи, захотелось рыбки, жареной, с картошечкой и лучком, а к ней соку томатного! От этого видения Сарычев даже застонал. Он еще не знал, что поесть ему сегодня не придется вовсе…

Ленинград. Развитой социализм. Зима

Весь день шел снег. С трудом досмотрев до конца программу «Время», Ленька Синицын выбрался на улицу. Его «скороходовские», не по сезону, ботинки оставляли четкую цепочку следов на белом ковре. Выбравшись на Невский, он не спеша потянулся к Адмиралтейству, стараясь не смотреть на женские лица, ставшие в свете уличных фонарей сразу такими красивыми. Он шел мимо переливавшихся огнями фасадов кабаков, смотрел на выходящие из авто счастливые парочки, и все острее и острее чувствовал свое одиночество. От ощущения горькой тоски и безысходности к горлу подкатывал ком, хотелось громко закричать: «Почему все так?»

А потому… Ленька был неказист — росточка ниже среднего, плечишки узкие, как разденется, сразу видно, что витамина Д ему в детстве не хватило. Свою неполноценность он переживал болезненно и ненавидел весь белый свет, особенно женщин. Леньке стукнуло уже двадцать два, а дала ему, да и то совсем недавно, — и ведь не просто так, а за червонец! — дворовая шалава Танька. Когда же, по первости, он быстро кончил, она сморщила нос и засмеялась обидно:

— Ты прямо как кролик, только обмусолил.

Одернула юбку и пошла с чердака. Сука…

И вообще всегда получалось так, что всюду Леньку обижали. В армии сволочь-сержант заставлял «уголок набивать» — ровнять край одеяла губами, на заводе мастер-крохобор наряды закрывает от балды и норовит все время выгнать в ночную смену. И если б был он такой же, как все, то хватанул бы с ходу пару стаканов, глядишь, может, и полегчало бы. Да только не мог он пить — не принимало водку нутро, выворачивалось наизнанку…

Ленька перешел Дворцовый мост, добрался до Первой линии и, свернув направо, оказался в длинном, загаженном людьми и кошками проходном дворе.