Магия успеха - Разумовский Феликс. Страница 46

— Да уж. — Плещеев, увидев, как Лаврентий Палыч, широкоплечий, в дверь, кавказец, ударил Толю Громова в живот, подцепил снизу кулаком в челюсть и, повалив, принялся пинать ногами в говнодавах, вздрогнул. — Что делает, гад! Что делает!

— Скуратов, подымайся! Вставай, Палач! — Толпа взволновалась, охваченные национальным чувством, зрители повскакивали со своих мест. — Задай черножопому, устрой ему Карабах!

— Первый, это пятый. — В ухе Плещеева раздался хриплый от ярости голос Кефирыча, чувствовалось, что он с трудом удерживается от самостоятельных ответных действий. — Разрешите вмешаться!

Лицо Сергея Петровича покрылось фиолетовыми пятнами, Пиновская, напротив, побледнела, Дубинин подавился яйцом: обратить на себя внимание значило поставить операцию на грань срыва. В это время ситуация разрешилась сама собой, — мужичок с брандспойтом наконец-таки сподобился отвернуть вентиль. Сильная струя ударила Лаврентия Палыча в живот, словно щенка швырнула на пол, а в клетку уже ворвался разъяренный Фаульгабер. При его появлении промокший сын гор вжался в угол, а почтеннейшая публика выжидающе затихла, — похоже, джигиту писец. Однако, не обращая на него внимания, Кефирыч легко поднял на ноги Толю Громова и бережно понес друга с поля боя, его маленькие голубые глазки светились неприкрытой нежностью.

— Мы продолжаем наш вечер. — Лохматович небрежно стряхнул с рукава капельку воды, поправил «кис-кис», пригладил остатки шевелюры. — В заключение второго тура бьются непобедимый Черный Буйвол и любимый муж Лейлы, Фатимы, Гюльчатай, Зухры и Зульфии неутомимый Товарищ Сухов!

— Первый пятому, — Плещеев вытащил пачку «Ротманса», щелкнул зажигалкой, закурил, чего не позволял себе уже давно, — ну как он там? Помощь нужна?

— Да нет, ерунда, — голос Кефирыча помяг-чел, — ребра целы. Ушибы, конечно, да к зубному зайти придется. А так рвоты не было, значит, мозги в порядке, через пару дней Толик будет как огурчик.

— Слышали? — Плещеев облегченно посмотрел на Пиновскую и Дубинина, сунул окурок в пепельницу, морщины на его лбу разгладились. Случись с Громовым что серьезное, не простил бы себе, совесть бы замучила.

На сцене тем временем Черный Буйвол как-то уж подозрительно легко разделался с красноармейцем Суховым — того вынесли, и на этом второй круг боев закончился.

— Восток — дело тонкое. — Присвистнув, неугомонный Лохматович выкинул коленце, шутканул и объявил финал конкурса красоты: — А теперь у нас на бис девки делают стриптиз!

Пьяная толпа, ошалевшая от вседозволенности и крови, взорвалась бешеными криками, оркестр заиграл что-то трепетное, будоражащее нервы, и на сцену выпорхнула белокурая девица в длинном платье с корсажем. Тряся подолом, покачивая бедрами и бюстом, она принялась исполнять эротический танец. Двигалась девица, словно начинающая стриптизерша из захолустного ночного бара. С трудом стащила платье, не очень-то изящно рассталась с чулками, со второй попытки расстегнула лифчик, едва не упав, вылезла из трусов и, забыв про пояс с резинками, зигзагом убралась за кулисы. Оркестр сменил мелодию, и на сцену выскочила следующая соискательница, — двигаясь с изяществом механической куклы, путаясь в белье и жалко улыбаясь, она стала показывать свой вариант стриптиза.

Публика изнемогала, Яша Лохматович давился комментариями, эскулап Дятлов благосклонно кивал. Пожалуй, лишь двое в зале сохраняли спокойствие духа — спящий мент за судейским столом да Семен Натанович Бриль, краем глаза поглядывавший на сцену. Не сказать, чтобы действо не трогало его за живое, нет, очень даже, однако старый бармен был прагматиком: чего зря пялиться, один хрен, не пощупаешь. Как и во всем, в любви Семен Натанович был человеком действия. Да и в женщинах знал толк, сколько их прошло через его волосатые, короткопалые руки — посудомойки, продавщицы, завсекциями. Даже директриса одна была, все лепетала: «Ах мой казак!» — и изо всех предпочитала коленно-локтевую позу, кобылища.

«Да, были когда-то и мы рысаками. — Семен Натанович вздохнул и краем глаза глянул на сцену. — Впрочем, почему это были? Вот эту рыжую и сейчас разложил бы на стойке с превеликим удовольствием. До чего хороша баба, и выплясывает складно, шустрая, у такой небось не сорвется. Эх, лучше не смотреть, извод один».

Не один только Семен Натанович разбирался в женщинах, — множество горящих глаз с жадностью смотрело на Корнецкую, обдавая ее волнами похоти и пока что неудовлетворенных желаний. Все мужчины в зале находились сейчас в ее власти, казалось, помани любого, и пойдет, словно бык на веревочке, хоть на бойню, хоть на край земли, хоть в загс. Конкурсантки, выступавшие следом за Корнецкой, казались ожившими экспонатами из музея восковых фигур, — все познается в сравнении.

Наконец эротические пляски закончились, музыка смолкла, глаза зрителей потухли.

— Дорогие господа, мне оправиться пора. — Яша Лохматович испарился со сцены, жюри посовещалось, и слово взял эскулап Дятлов. Мерзким, подвывающим голосом он сообщил, что все прошло по классу "А", имена призерш назовут попозже, а финал боев начнется через полчаса. Согласно жребию вначале будут биться Драный с Берией, победитель же с Черным Буйволом.

Пока он мяукал в микрофон, Кузьма Ильич, в смокинге, с бабочкой, со сверкающими бриллиантами на циферблате «ролекса», кашлянул, провел рукой по лысине и начал вылезать из-за стола. Сейчас же поднялись четверо, широкоплечие, с выпирающими подмышечными кобурами, профессионально взяли его в кольцо, и так, в компании бодигардов, господин Морозов направился к выходу.

— «Вижу, дозорный на вышке не спит…» — Бородач в роговых очках и на редкость удачном галстуке, коротавший время за столиком в баре, сунул в рот сигарету и тоже подался из зала. Ноги плохо слушались его, движения были неверны, похоже, одним томатными соком и фисташками не обошлось. Тем временем Кузьма Ильич прошел по ковролину через холл, и стало ясно, что путь его лежит к заветной двери с призывно улыбающимся бульдогом. Двое бодигардов, выдвинувшись вперед, профессионально скользнули внутрь, раздались возмущенные крики, шум, и из туалета, застегивая на ходу ширинки, начал выскакивать народ. Никто далеко не уходил, косились на Морозова с ненавистью — чтоб тебе жидко обосраться, сволочь!