Те же и скунс–2 - Воскобойников Валерий Михайлович. Страница 168

– О-о… – Он по-врачебному решительно взял её левую руку и провёл пальцем по предплечью, по длинному ровному шраму, перечёркнутому едва заметными следами швов. – Господи, что это такое?

Катя пожала плечами. Разговор начал ей надоедать.

– Нож, – сказала она.

– Кошмар, – медик накрыл шрам ладонью. – До чего дожили, с ножом на девушку нападают!..

Катя снова пожала плечами. И нанесла удар ниже пояса.

– Вообще-то это я нападала, – сказала она. – Я в группе захвата работаю.

Уточнять, что в этой самой группе она была второе лицо, Катя не стала. Даже простое упоминание о месте её службы было патентованным средством от нежелательных кавалеров. Вот и доктор сразу как-то поскучнел и заторопился по неотложным делам. К вечеру, правда, он приободрился и сделал новый заход, но у Кати уже сидел Лоскутков, и врач, посмотрев на синеглазого красавца командира один раз, усох окончательно. Прошагал через холл, словно ничего не случилось, и больше не появлялся.

Кате, впрочем, было не до него. Саша от лица всей «Эгиды» принёс ей огромный термос с отваром шиповника и половину заставил немедленно выпить, утверждая, что это очень полезно. А потом, уже по собственной инициативе, учинил подробный допрос. Он желал знать всё: где и насколько сильно болит («Только не врать, а то я тебя знаю…» – и было полностью очевидно, что он мысленно испытывал все те страдания, которых не испытывала она). Вышел ли уже камешек, что показал рентгеновский снимок («Ты их тут прогни, чтобы ультразвук тебе сделали, а то есть такие, что рентгеном и не берутся. Может, мне с кем поговорить?..»). Какие делали процедуры, все ли есть лекарства и, главное, не надо ли чего раздобыть… Катя сидела рядом с ним на больничном диване, нахохлившись и разглядывая квадратики линолеума, и, наверное, в самом деле выглядела серьёзно больной.

Потому что обманывать Сашу было нечеловечески тяжело. Ещё тяжелей, чем даже отца. Потому что на самом деле желание у неё было только одно: обнять его, крепко-крепко уткнуться лицом ему в грудь и… что дальше, она плохо себе представляла. Наверное – разреветься. Она готова была разреветься и так, безо всяких объятий. И в особенности – потому, что знала заранее: не повернётся она к Лоскуткову и руки ему на плечи не вскинет. Просто не сможет. Она прошла слишком долгий путь, чтобы жить своей сегодняшней жизнью, и… похоже, на этом пути разучилась быть слабой, женственной, нежной… похоронила в себе что-то важное… что-то самое важное…

– Кать, ты в порядке?.. – спросил Саша и с беспокойством заглянул ей в лицо, и она сообразила, что перестала ему отвечать и просто сидит, отвернувшись и пришибленно съёжившись. – Кать, тебе плохо? Тебе, может, доктора?..

И вот тут она поднялась и молча ушла от него к себе в палату. Какие у него были глаза, когда она уходила. Несчастные, недоумевающие, беспомощные…

А в палате пахло густо заваренным кофе, и при Катином появлении две женщины на койке возле окна спешно сунули в тумбочку разломанную шоколадку и кружки с напитком, начисто противопоказанным по диете…

– Катюша, присоединяйтесь, – обрадовались они, увидев, что это не медсестра и, значит, разноса можно не опасаться.

Она лишь мотнула головой – голосу в данный момент никакого доверия не было. Легла, натянула на голову одеяло и вцепилась зубами в подушку…

Единственное, что нравилось Кате в «Костюшке», – это вид с верхнего этажа. Почти прямо за больницей начиналась промзона – разный авторемонт, автобусный парк, оптовый рынок и теплицы фирмы «Лето», – а дальше простирался аэропорт, и можно было смотреть, как взлетают и садятся самолёты. Всего красивее становилось вечером, когда зажигались прожектора, а стеклянные башни, все пять, наполняло таинственное свечение. Сегодня день был ужасающе тёмный и мрачный, но Катя всё равно пришла посмотреть. Пришла в самый последний раз. Завтра её должны были выписать.

Пузатый лайнер словно бы нехотя оторвался от бетонной полосы и почти сразу воткнулся в низкие войлочные облака – с высокого этажа было ещё заметнее, что они начинались совсем рядом с землёй. Астрономический полдень наступал в час дня. Иная летняя полночь бывала светлей.

Катя проводила глазами самолёт, и на поясе у неё ожил сотовый телефон. Она поднесла трубочку к уху:

– Да?

– Катя!.. – Наташин голос был полон отчётливых слез. – Катя, ты извини, я не знаю… я решила, что надо… мне Толя…

В «Эгиде» явно произошло нечто из ряда вон выходящее. Катя похолодела и резким жестяным голосом приказала:

– Отставить! Говори толком!..

– Там автобус, заложников захватили… – Наташа крепилась изо всех сил, но всё равно всхлипывала. – Александр Иванович вместо них пошёл… А потом стрелять начали, и автобус сгорел…

– Где? – только и спросила Катя, чувствуя, как отодвигаются в пустоту больничные стены. Она имела в виду – автобус и труп, но Наташа ответила:

– Будапештская, три… в ожоговом центре…

Дальше Катя слушать не стала, да Наташа больше ничего и не смогла бы ей сообщить. Катя выключила телефон и помчалась по лестнице вниз, одолевая один марш в два сумасшедших прыжка. Больным, даже близким к выписке, по лечебному заведению так носиться не полагается, но это не имело значения. Отправляясь в «Костюшку», Катя уличных вещей с собой не взяла: сюда её привезли на машине и обратно собирались увезти так же. Это тоже не имело значения. У неё всего барахла с собой было – зубная щётка, полотенце да чистые трусики, – и она не озаботилась заскочить за ними в палату. Как была в «пляжных» тапочках и спортивном костюме, так и вылетела наружу. Голова работала на удивление чётко и ясно.

Наташа сидела в запертой «Эгиде» совершенно одна, если не считать псов. «Не считать», впрочем, было бы затруднительно. Филя и Степашка дружно забрались на второй этаж, чего обычно не делали, но пользоваться безнаказанностью и бродить по коридору не захотели. Уселись против Наташи и стали смотреть. Двумя парами разумных вопрошающих глаз. Наташа не вдавалась в подробности дрессировки, но много раз слышала, что свирепых служебных собак нельзя гладить и баловать – от этого у них, мол, снижается злобность. Больше всего ей сейчас хотелось сесть между овчарками на пол, сгрести обоих злобных-свирепых-зубастых в охапку и ощутить их тепло.