Белая стена - Редол Антонио Алвес. Страница 35

Возможно, Алисе Жилваз вспоминает обо всем этом, чтобы утешиться в собственных горестях. Думает, что все мужчины – беспутные бабники, хотя, по ее мнению, виноваты в этом некоторые женщины, крысы-пролазы, а то и хуже, всегда готовы попользоваться за счет того, что мужчины как помешанные.

Кому и знать, как не ей. Ей в этом смысле муж не дает спать спокойно. Она знает, сколько у него любовниц – больше, чем в году месяцев; некоторые и живут чуть не по соседству, как эта нахалка из Байрро-дас-Виртудес, Алисе даже ходила к ней поговорить, когда ждала своего Руя Мигела. До сих пор краснеет при воспоминании об издевательском ответе этой твари.

Алисе Жилваз кладет правую руку себе на грудь, пытаясь ощутить биение сердца, передвигает ладонь – повыше, вбок и наконец обнаруживает: бьется слабо-слабо где-то глубоко в наболевшей груди. И женщина сразу же вздрагивает: у нее такое чувство, будто из-за потраченных на себя мгновений ей не хватит времени на заботы о муже.

Входит служанка, говорит, что жаркое уже готово, просит разрешения пойти за вином – неизменный ее предлог в эту пору дня, чтобы повидаться с моряком, который тискает ее по углам и отбирает у нее большую часть заработка. Хозяйка не отпускает – боится сидеть дома одна. Не хочется и вспоминать, каково ей по воскресеньям, когда во второй половине дня девушка уходит и Алисе торчит у окна, чуть не прижимаясь лицом к стеклу, в ожидании служанки либо мужа.

Услышав два выстрела в гостиной, она почуяла истину, ей страшно, ей никак не выйти из кухни, куда послал ее муж. В доме тихо-тихо, и от этого ей становится жутко, такое чувство, будто дом провалился в пропасть. Она не в состоянии шевельнуться, задать вопрос, вскрикнуть, хотя и не понимает толком, что же произошло почти у нее под боком после того, как она услышала гневный голос мужа, отчитывавшего сына.

Алисе знала, о чем они говорят. Ей на беду, вину за все случившееся Зе Мигел свалил на нее: она обращалась с парнем, как с девчонкой, до трех лет одевала в платьица, не выпускала из дому одного под тем предлогом, что он слабенький. Да, слабенький. В конце концов его определили в сантаренское сельскохозяйственное училище, чтобы сделать из него мужчину.

Однажды директор позвонил мужу по телефону, она встревожилась – что могло случиться? К вечеру Зе и сын вернулись, безмолвные, отчужденные; Зе не захотел, чтобы сын ужинал вместе с ним, никогда не видела она у мужа такого угрюмого и недоброго взгляда, а ей приказал садиться за стол, но глядел при этом в пол. Шрам на лбу у него побагровел и временами подрагивал; и временами Зе Мигел сжимал кулаки в знак отчаяния и ударял ими по столу, то одним, то другим, а потом разжимал пальцы и подносил их к лицу, словно испытывая потребность спрятаться от чьих-то взглядов или от света люстры с несколькими рожками. Она спросила мужа:

– С нашим мальчиком случилось что-нибудь?

– Все случилось…

– Что «все»?!

– Все, чего я ожидал.

– Но что?!

– Не твое дело.

– Я мать ему…

– Лучше было бы, если бы ты была ему никем. – И перешел на крик: – Лучше бы тебе не рожать его на свет. Или уж растила бы его по-человечески, а не портила. Ей девочку хотелось… Даже шить парня выучила…

– Но что случилось?!

– Ты получила то, чего хотела. Но разговор кончен раз и навсегда. Служанку уволь, чтоб она не догадалась, в чем дело; хватит стыда в школе. Лучше бы мне все лицо оплевали, глаза, губы…

Голос отказал ему, он смолк, сжал руками голову и вдруг вскочил, разрыдался в голос, взвыл, как пес. Она не хотела понять, нет, не хотела.

Потом Зе вытер глаза, голос у него стал жесткий, властный.

– Жить он будет на чердаке; чтоб здесь я его больше не видел. Если это случится, уйду из дому навсегда. И чтоб не выходил на улицу. Ни в каком случае… Что бы ни произошло. Даже если дом загорится.

Алисе Жилваз слышит шаги мужа на улице. Сама не понимая почему, испытывает страх. Смутный страх, от которого ей больно. Прислоняется лбом к стеклу, медленно трется о его гладкую холодную поверхность и ждет, когда щелкнет в замочной скважине ключ.

Ожидание затягивается.

Затем она снова слышит его шаги на улице, но он пошел быстрее и – она видит – в противоположном направлении. Она открывает окно, зовет мужа, хоть бы рассказал ей, что случилось, но он продолжает идти. Ей становится еще страшнее.

– Зе! Зе Мигел! Ужин готов!.. Куда ты?…

– В гараж.

– Надолго?

– Я не хочу ужинать. Поешь и ложись. Не жди меня.

– У тебя все в порядке?

– Все в порядке.

Зе Мигел идет куда глаза глядят, ночная тьма кажется ему уютной, он словно возвращается в материнское чрево отдохнуть от всего, что перечувствовал сегодня днем и что так вымотало его. Он устал от людских голосов, потому и повернул обратно, поднявшись к дверям на несколько ступенек. Ему неприятны звуки собственных шагов по мостовой, они отдаются у него в ушах, резкие и чеканные, словно он перемещается внутри шара с каменными стенками, по которым кто-то барабанит.

Со стороны Тежо веет мягким ветерком.

Зе Мигел делает глубокий вдох и улыбается ветерку, затем ускоряет шаг, чтобы ощутить его получше: как бы не улегся, пока он подойдет к берегу. Там, впереди, бухта, в бухте, может быть, два-три парусника на приколе с убранными парусами, они, словно псы, поднимут лай, если он подойдет слишком близко. Но у него таких намерений нет: он предпочитает смотреть издали, лежа в траве, еще теплой после дневного солнцепека, и покусывая сухой стебелек, как в те времена, когда был подпаском. Он испытывает потребность вспомнить прошлое, чтобы почувствовать себя живым вопреки сегодняшней истории, когда он столкнул в овраг фургон смерти.

Этот отчаянный поступок, который остальные истолковывают как проявление его дьявольски взрывчатого темперамента, самому Зе Мигелу непонятен. Он даже попытался дать ему объяснение, когда заметил, что кое-кому из гостей не по себе:

– Лошадь закусила удила, а я выпустил из рук поводья, чудом спасся. Когда я был мальчишкой, почти то же самое случилось с моим дедом, с Антонио Шестипалым. Я успел соскочить, сам не помню как, но дед поплатился жизнью.

Мануэлу Педро версия показалась малоубедительной. Вместе с братом он напал на Зе Мигела в погребе и без околичностей объявил ему, что видел, как тот столкнул клячу в овраг. Мануэл Педро только не мог понять, что за помрачение нашло на его друга – ведь жизнью рисковал. Зе Мигел чувствует, что Всадники Апокалипсиса восхищаются им, и дает волю языку: нужно придумать что-то, чтобы еще усилить впечатление.

– Вы же знаете, я сызмальства люблю лошадей. Потому и не могу видеть, как какая-нибудь старая лошадь, вся истерзанная, околевает медленной смертью. Мне тяжко смотреть на такое, черт побери! Мужчина, когда у него все на месте, если жизнь повернется к нему задом, найдет свой собственный выход. А животное нуждается в помощи человека, чтоб тот из жалости избавил беднягу от незаслуженных мучений. Так я и поступил с тем одром. Как только сел на козлы, подумал, что надо положить конец его мукам. Задумано – сделано! Выполнил свой долг.

Сейчас Зе Мигел вышел на самую окраину города, уже слабо освещенную, шагает и вспоминает, что он им сказал. Теперь по всем кафе только и разговору, что о нем, можно не сомневаться: Мануэл Педро и его братец не преминули рассказать, что произошло и как он объяснил им происшедшее, да еще кое-что прибавили из собственных запасов.

Никому и в голову не придет, что он сейчас в полном одиночестве гуляет по берегу Тежо. Никто его не знает. Да человек часто и сам себя не знает и лишь время от времени открывает то, что скрыто в нем и что погружает его в бездну, что либо превышает его понимание, либо унижает его, делает мельче в его же собственных глазах. В этот миг Зе Мигел переживает заново развязку жуткого сна, примерещившегося ему в детстве, когда смерть приняла его вызов и явилась на поединок в фургоне. И когда он увидел старую лошадь во дворе усадьбы, ему вдруг почудилось, что смерть отдыхает, набираясь новых сил.