Белая стена - Редол Антонио Алвес. Страница 64
– Такой пригоженький и такой зловредный, весь в деда, в Антонио Шестипалого.
Лицо матери представляется ему таким же, как тогда, моложе, чем у него сейчас, но голос ее всегда вспоминается ему таким, каким был в ту ночь, когда они говорили о Педро Лоуренсо и появился конный патруль Республиканской гвардии. Полный боли и суровый голос. Зе Мигел мог бы повторить каждое ее слово, со всей точностью, если б в этом был смысл, да, теперь уже смысла нет, я уже – частица огненной змеи и мчусь со скоростью между шестьюдесятью и восемьюдесятью к белой стене на повороте, я знаю, чего хочу, со смерти сына прошло пять лет, иногда мне думается, что все началось с того дня, а теперь я знаю, что все кончится через несколько минут, совсем немного. В тот день я показался сам себе сильным, как никогда, отказался от сына, никогда не соглашался я с вещами, которые были мне не по вкусу, а чего ради, черт побери! Да, чего ради?! – если сейчас на меня обрушились разом все беды, и ни одного друга, все сбежали, все смылись. Какая-то частица его существа предала его, и, не сознаваясь в том даже себе, он гонит машину к тому повороту, чтобы уничтожить, раздавить именно эту предательскую частицу.
Он отказывается признать ее в себе, а между тем эта частица его существа, пусть притихшая от угрызений совести, стала еще проницательней от сознания угрожающего ему краха и все-таки еще жаждет самоутверждения хотя бы в самом крахе – потому-то и надо ему оставить память о своем имени, связав его с белой стеной на повороте, к которой он мчится.
– Поедем через Вила-Франка? – спрашивает Зулмира, счастливая и испуганная оттого, что он впервые соглашается показаться рядом с ней на людях в городке, где живет.
– А что такого?… Мне хочется, чтобы ты была со мной: я всегда делаю, что хочу.
Девушка ощущает прилив гордости: ведь это доказательство, что он относится к ней с уважением. Она растрогана. Чувствует, что за сегодняшний день стала ему куда ближе, чем за все предыдущее время. Под влиянием этого открытия придвигается ближе к нему, касается его плеча с непроизвольной покорной нежностью.
– Ты жалеешь, что чуть не бросил меня…
– Да, теперь я никогда тебя не брошу.
– Повтори за мной: вместе и в жизни, и в смерти.
Зе Мигел глядит на девушку, обнимает ее правой рукой за плечи и прижимает к себе, прижимает изо всех сил, с ожесточенной нежностью. Около Кампо-да-Фейра он сбавляет скорость, пропускает другие машины вперед, сворачивает к арене для боя быков и останавливает машину. Обводит кабину тревожным взглядом, словно ощущая чье-то присутствие. Зулмира целует его в щеку, ищет губы. Он чувствует, что лицо ее влажно, касается пальцами лба девушки, он пылает.
– Ты плачешь… Почему?!
– Теперь я знаю, что ты меня любишь. В первый раз чувствую, что любишь.
– Ревную к другим.
– Ты еще не повторил, что я просила, дорогой.
– Что именно?! Не помню. Проси, чего хочешь.
– Что с тобой сегодня, дорогой?
– Ничего.
Они целуются долго-долго, словно желая свести на нет что-то, что разделяет их – или слишком сближает. Губы Зулмиры у самого его уха, она шепчет – тихо, но настойчиво:
– Повторяй за мной: всегда вместе – и в жизни, и в смерти.
Зе Мигел отстраняет девушку, чтобы заглянуть ей в глаза, ему ничего не видно в темноте, он включает лампочку в потолке кабины. Ему нужно знать, что означают ее слова, не догадывается ли она, чем кончится поездка, отсюда до стены три километра самое большее.
Проходит поезд, земля на миг содрогается. Грохот взбудоражил его, он повернул лицо к окну и вспомнил, что остановил машину около кладбища. Сердце его сжимается.
– Не хочешь поклясться?
– Хочу.
– Тогда повторяй, дорогой.
– Вместе…
– Всегда вместе…
– В смерти.
– Нет, не так, дорогой. В жизни и в смерти.
– «В смерти» все включает. До самой смерти – этого довольно. – Он понижает голос, говорит шепотом. – Разве не так?
– Так, но сейчас тебе не следовало бы говорить это, дорогой. Сейчас слишком хорошо, зачем тебе говорить о таких вещах…
– Они-то и есть самые верные. Поганая штука, но в жизни нет ничего вернее.
Зулмире не разобрать, то ли она его обманывает, то ли шутка обернулась против нее самой. Сейчас она уже не вспоминает ни парня в черной рубашке, ни инженера-строителя, который возит их с матерью покататься в машине, все трое на первом сиденье, она посередине, как в то время, когда у них с Зе Мигелем только начиналось. Ее приводит в восторг мысль о том, что, может быть, они когда-нибудь поженятся.
– Если бы сын мой был жив…
– Не говори об этом, дорогой.
– Никто не знает моей тайны. Если бы ты знала о ней, если б стала меня расспрашивать, я все равно сказал бы то же самое и мысли у меня были бы те же самые.
– О чем ты?!
– О том, что мне нечего раскаиваться. Так было лучше для него и для меня. Только матери не понять, что так было лучше для всех.
– Она – мать.
– Ты же только что осуждала свою…
– Душу отводила, все это глупости. Без нее было бы куда хуже, дорогой.
– Моя мать никогда меня не любила. Только одно сказала верно – что у меня винтика не хватает. И это правда. В какие-то мгновенья, в самые опасные, у меня винтик из головы вылетает, я совсем другой делаюсь, полоумный какой-то. Говорю, чего не надо говорить; поступаю, как не надо поступать. Может, не надо было мне брать тебя в эту поездку…
– Боишься, нас увидят вместе?
– Нет, не в этом дело. Я даже хочу, чтобы нас увидели. Ему становится горько при мысли, что он тайком уводит ее из жизни. Он теснее прижимает девчонку к себе, сажает на свое сиденье – черное, кожаное. Но другим он ее не оставит, чего не будет, того не будет, как бы ему ни было больно.
– Если бы когда-нибудь тебе причинили зло, всю твою жизнь порушили бы, смешали бы тебя с грязью, а то и хуже, могла бы ты оставить своим врагам что-нибудь из того, что тебе дорого?!
– Нет!
– А могла бы ты… – (Сказать ей?) – Могла бы ты убить и умереть?
– Смотря по обстоятельствам. Бесполезное слово камнем падает между ними.
Зулмира берет его за руку повыше кисти, пульс бьется быстро-быстро; рука у него горячая, обжигающая ее тонкие пальцы. Биение его пульса отдается у нее в руке, оно прерывистое, неровное, почти агрессивное.
– У тебя немного поднялась температура, дорогой.
– Нет, я в порядке.
У него болит левая рука, весь левый бок болит, отяжелел, неотступная и необоримая тревога давит на него, точно неудобная ноша.
– Я спокоен. Спокоен, что называется. Не могу объяснить. Мне бы другого хотелось…
– Чего?!
– Чего-то не такого простого. А может, невозможного. Но этого мне не добиться, вот я и выбрал – выбрал единственно возможное.
– Не понимаю, дорогой.
– Во всех случаях жизни есть выход, поняла? Иногда – только один. Люди знают какой, но не ищут его. Не ищут, потому что не могут. А я могу.
– Почему?!
– Я всегда способен был выбрать то, что хочу, и дойти до конца. И в плохом, и в хорошем – иду до конца. Не жду последнего удара кинжалом, как бык на арене.
Внезапно он умолкает. Дыхание и сердцебиение у него учащаются. Зулмира смотрит на часы, вспоминает, что он договорился встретиться с кем-то в полвосьмого.
– Уже тридцать две восьмого.
– Он не уйдет, пока мы с тобой не приедем, не сомневаюсь.
– Из-за машины?
– Вот именно. Знает, что я обязательно появлюсь возле белой стены на повороте. Я назначил место и не подведу.
Зе Мигел включает зажигание.
– Когда я занимался черным рынком и контрабандой, я всегда являлся на место встречи. Ни разу никого не подвел. Несколько минут ничего не решают… Сейчас по крайней мере.
Медленно нащупывает ногой сцепление. Сейчас он заставляет себя делать все очень тщательно.
– А вот они меня подвели: когда действительно понадобились, их и след простыл. Их мои дела не трогают. Только одно их трогает – нажива. Во сне ее видят, ради нее на все пойдут. Я за наживой никогда не гнался.