Аванпост - Рэйтё Енё. Страница 11

— Ну как?! — торжествующе спросил Троппауэр.

— Просто не нахожу слов… Удивительно! Как ты, со своим гением, еще здесь, а не в Швеции на вручении Нобелевской премии!…

— Что в наши дни поэт может ждать от современников? — с горьким смирением вопросил Троппауэр и провел пятерней по редким, но длинным прядям. — Так тебе понравилось?

— Колоссально! Только последние две строки, как бы тебе сказать…

— Да-да!… Ты прав, — с воодушевлением согласился поэт, — ты видишь самую суть! Я тоже чувствовал, что и этой части настроение уже не то, надо бы там кончить, где я остаюсь один во Вселенной, словно одинокая звезда…

Он вытащил чернильный карандаш, послюнявил его и тут же вычеркнул две последние строки.

— Теперь идет третья песня, она немного длинная, но по своим достоинствам превосходит две первые.

— Что значит длинная, если речь идет о произведении Троппауэра! Читай, или я разделаюсь с тобой! Неблагодарный!

Двор в спешке пересекли два офицера. В форте царила суматоха. После обеда в прачечной взорвалась ручная граната, и из бывших там солдат лишь один остался в живых, тяжело раненный. Все в волнении ждали следственную комиссию из штаба полка. Однако пришла телефонограмма, что комиссия прибудет только утром, а до тех пор велено охранять место происшествия и ничего там не трогать.

Любопытных тут же отогнали от прачечной, и лейтенант громогласно приказал:

— Фельдфебель Латуре!

— Qui, mon comandant.

— До приезда комиссии поставьте у прачечной караул! Чтобы все оставалось в том же положении, что и сейчас! Внутрь никого не пускать!

…Голубь как раз дошел в своих размышлениях до того, что к чертям собачьим все эти тайны. Никогда уже он не научится находить в них удовольствие. А Троппауэр как раз дошел до строчки «если дрогнет земля и проклятие грянет с Небес…».

И оно грянуло!

— Троппауэр, бестолочь, восьмигорбый верблюд, это еще что за…

Словом, из уст фельдфебеля Латуре грянули такие проклятья, что земля воистину содрогнулась, и даже будь его утверждения правдивыми лишь наполовину, и этого было бы достаточно, чтобы самые дальние представители рода Троппауэров от стыда провалились сквозь землю.

Поверженный в прах поэт поплелся ужинать, унося свои бумажки и всклокоченную голову. Голубь застыл как вкопанный. Латуре поглаживал усы и не сводил с него глаз. Рубцы от ранений на его лице побагровели.

— Рядовой!

— Oui, mon chef.

Фельдфебель выдержал многозначительную паузу.

— В прачечной лежит восемь трупов, вернее говоря, то, что от них осталось. Я вас назначаю до утра в караул. Через пять минут в полном походном снаряжении явитесь в караульное помещение.

Это было довольно безжалостно. Лейтенант вовсе не имел в виду, что ночью в таком жутком месте нужно поставить одного часового. Тем более солдата, который на рассвете отправляется в пустыню.

— Приказ ясен?

— Ясен, господин фельдфебель!

— Что вы ухмыляетесь? — взвыл фельдфебель, ожидавший, что Голубь позеленеет от ужаса и злости. — Вы, может быть, рады?

— Рад, господин фельдфебель! — искренне ответил Аренкур, потому что действительно был рад. В этом уединенном месте он сможет наконец спокойно рассмотреть хранящийся в кармане бумажник. Уж там-то ему наверняка никто не помешает.

Фельдфебель побагровел от ярости.

— Вы!… Вы ненормальный!… Я вас еще отучу ухмыляться, будьте уверены!… Вы… Вы… Rompez! Rompez! Пока я отбивную из вас не сделал!

Бедняга, как он разозлился, думал Голубь, поднимаясь в спальню. Пилот сидел на кровати и на ночь натирал ноги жиром. Он-то знал, что значит выступать в поход!… Хильдебрант писал письмо, а сам тем временем наблюдал за собирающимся Голубем и украдкой поглядывал на другого легионера, который, казалось, спал.

Его звали Пенкрофт. Это был носатый, худой, но довольно широкоплечий человек. Он приехал из Америки. Опоздай он хоть минутой на пароход, быть ему на электрическом стуле. А так с ним ничего не могли сделать. Он был замешан в политическом убийстве, сумел бежать из Шербура… С Хильдебрантом его редко видели вдвоем. Он дружил с греком Адрогопулосом, чемпионом по кетчу. Они сошлись на почве спорта. Как профессиональный боксер, Пенкрофт когда-то обучал полицию разных стран средствам самозащиты. Хильдебранта чаще всего видели вместе с графом. Господин граф был задумчивым молодым человеком с высоким лбом и несколько кислым выражением лица. Его принадлежность к лучшим слоям общества не оставляла сомнений. Он, впрочем, никогда не рассказывал о своем прошлом.

Голубь со всеми был в приятельских отношениях. Солдаты любили его, а благодаря одному официанту из Марселя кличка Голубь перекочевала с ним и в Африку. Когда вступивший в легион официант впервые назвал его этим именем, все страшно потешались. А потом привыкли, и Аренкур остался при своем прозвище. Но самым близким его другом был все-таки Троппауэр, поэт. С Карандашом Голубь тоже дружил, если можно назвать дружбой, когда кто-то опекает несчастного идиота. Стоило Карандашу улыбнуться, как на его лице проступали старческие морщины, признак врожденного слабоумия. Сейчас он спал, положив руки под голову и надвинув на глаза кепи, а вокруг в беспорядке валялись его вещи. Голубь растолкал его:

— Старик! Утром выступаем! Со всем барахлом! Поспать и потом можно…

— Поспать всегда можно… — ответил Карандаш, расплывшись в улыбке. — Что тебе от меня надо, Голубь? Команды ведь еще не было…

— Да, но когда протрубят построение, собираться будет поздно.

— Ну и не надо… Так пойдем. — Тут он опять надвинул на глаза кепи и засопел.

Что тут будешь делать?

— Хильдебрант! Собери этому несчастному вещи. Я иду охранять прачечную.

Все уставились на Голубя.

— Эти восемь трупов? — спросил Адрогопулос, содрогнувшись.

— Их, голубчиков. У меня уже нет времени возиться с Карандашом.

Подошедший Пилот начал собирать рюкзак слабоумного, бурча с каменным лицом:

— Послушай, Голубь! Здесь у нас легион, а не Армия спасения…

Но как он ни был зол, рюкзак все-таки собрал.

Голубь к тому моменту уже умчался к фельдфебелю. Латуре придирчиво оглядел его с головы до ног. Если бы не необходимость срочно выставить в прачечную охрану, он наверняка нашел бы непорядок. А тут лишь наставительно произнес:

— Имейте в виду, что вверенный вам пост равноценен караулу перед комендатурой! Три шага — поворот, опять три шага — все по уставу. Посмейте только присесть или закурить — отдам под трибунал! Ясно?

— Так точно!

…Нет, вы только послушайте… это его «так точно», можно подумать, его наградили. Так и сияет. И Латуре со зловещей улыбкой продолжил, уже не заботясь о том, что сам несколько отступает от устава:

— Электричество тратить попусту конечно же не стоит, побудете в темноте! Что легионеру восемь трупов, да и привидений он не боится!… Что? Чему вы радуетесь? Чему улыбаетесь? JRompez… Rornpez!… Heто кишки выпущу!

Латуре был вынужден расстегнуть воротник, ибо чувствовал, что его вот-вот хватит удар.

…А Голубь и в самом деле радовался. С первыми лучами рассвета он разглядит содержимое бумажника, не опасаясь никаких неожиданностей, ведь в темноте его не видно с улицы, тогда как он еще издали заметит, вздумай к нему кто-нибудь подкрасться.

Добрых десять минут ходьбы отделяли прачечную от других строений форта. Солдаты даже днем ходили туда редко, только если непременно требовалось постирать, как тем, кто стали жертвой разорвавшейся гранаты. Домишко стоял на другом конце огромного, пустынного в ночное время учебного плаца.

В здании, стало быть, лежат восемь трупов. Судьба, видно, решила стращать меня на каждом шагу, похихикал про себя Голубь. Кабы не надорвалась, бедняжка. И он спокойно, едва ли не весело, шагнул с темного поля в заброшенную прачечную.

Вдалеке протрубили отбой, и видневшиеся желтые окна главных корпусов вскоре погасли. Одиноко стоял маленький домик среди застывших пальм на самом конце гигантского поля.