Ночь в Лиссабоне - Ремарк Эрих Мария. Страница 31

– Элен! – позвал я.

Она обернулась. Я встал.

– Что с вами сделали? – сказала она сердито.

– Ничего особенного. Мы спали в угольном подвале. Как ты сюда попала?

– Меня арестовали, – почти с гордостью сказала она. – И намного раньше, чем других женщин.

– Почему тебя арестовали?

– А тебя почему?

– Меня считают шпионом.

– Меня тоже. Из-за паспорта.

– Откуда ты знаешь?

– Меня тут же допросили и сказали, что я не считаюсь настоящей эмигранткой. Женщины, которые в самом деле бежали из Германии, еще на свободе. Мне объяснил это маленький человек с напомаженными волосами. От него пахло улитками. Это он тебя допрашивал?

– Тут от всех пахнет улитками. Слава богу, что ты принесла одеяла.

– Я захватила все, что могла. – Елена открыла коробку. Что-то звякнуло. Это были две бутылки. – Коньяк, – сказала она. – Вина я не брала, только самое концентрированное. Вас тут кормят?

– Нам позволяют посылать за бутербродами.

– Вы похожи на сборище негров. Разве здесь не разрешают помыться?

– Пока еще нет. И не со зла, а так – по небрежности.

Она достала коньяк.

– Бутылки уже откупорены, – сказала она. – Последняя любезность хозяина гостиницы. Он был уверен, что здесь не найдется штопора. Выпей!

Я сделал большой глоток и вернул ей бутылку.

– У меня даже есть стакан, – заметила она. – Давай придерживаться правил цивилизации, пока это возможно.

Она наполнила стакан и выпила.

– Ты пахнешь летом и свободой, – сказал я. – Как там? Что нового?

– Как обычно, будто и войны нет. Кафе переполнены. Небо безоблачно.

Она взглянула на полицейских и засмеялась.

– Похоже на тир. Можно стрелять по тем фигуркам, а когда они будут переворачиваться – получать в премию бутылку коньяка или пепельницу.

– Здесь оружие у фигурок.

Елена достала из корзины паштет.

– Это от хозяина, – сказала она. – С приветом и изречением: проклятая война! Это паштет из дичи. Я захватила также вилки и ножи. Еще раз – да здравствует цивилизация!

Мне стало вдруг весело. Елена со мной, значит, ничего не потеряно. Война, собственно говоря, еще не началась, и, может быть, нас и в самом деле скоро выпустят.

Вечером следующего дня мы узнали, что нам все-таки придется расстаться. Меня направляли в сборный лагерь в Коломбо note 17. Елену – в тюрьму «Пти Рокет». Даже если бы удалось убедить полицейских, что мы женаты, это нисколько бы не помогло. Супругов разлучали без всякого.

Ночь мы просидели в подвале. Один из полицейских сжалился и впустил нас. Кто-то принес пару свечей. Часть задержанных увезли, осталось человек сто. Здесь были и испанцы. Их тоже арестовали. Усердие, с которым в стране, воевавшей против фашистов, охотились за антифашистами, выглядело дьявольской иронией. Казалось, мы очутились в Германии.

– Почему нас разлучают? – спросила Елена.

– Не думаю, чтобы это была сознательная жестокость.

– Если мужчин и женщин держать в одном лагере, ничего, кроме свар и сцен ревности не будет, – начал меня поучать маленький пожилой испанец. – Поэтому вас и разделяют. Война!

Елена заснула в плаще рядом со мной. Здесь было два удобных мягких дивана, но их предоставили четырем-пяти старым женщинам. Одна из них предложила Елене соснуть на диване часа два, с трех до пяти утра, но она отказалась.

– Мне еще много раз придется спать одной, – сказала она.

Это была странная ночь. Голоса понемногу затихали. Старухи, изредка просыпаясь, принимались плакать и снова погружались в сон, как в черную бездну. Постепенно гасли свечи. Елена спала, положив голову мне на плечо. Сквозь сон она тихо говорила со мной. То был лепет ребенка и шепот возлюбленной – слова, которые боятся дневного света и в обычной, спокойной жизни редко звучат даже ночью; слова печали и прощания, тоски двух тел, которые не хотят разлучаться, трепета кожи и крови, слова боли и извечной жалобы – самой древней жалобы мира – на то, что двое не могут быть вместе и что кто-то должен уйти первым, что смерть, не затихая, каждую секунду скребется возле нас – даже тогда, когда усталость обнимает нас и мы желаем хотя бы на час забыться в иллюзии вечности.

Елена, сжавшись в комок, прильнула к моей груди, потом соскользнула к коленям. Я держал ее голову в руках и – в мерцании последней догорающей свечи – смотрел, как она дышит во сне. Я слышал, как мужчины подымались и украдкой уходили за кучи угля по малой нужде. Трепетал слабый язычок пламени, и по стенам метались исполинские тени, словно мы находились где-то в джунглях, в сумрачном царстве духов, и Елена была убегающим леопардом, которого, искали волшебники, бормоча свои заклинания.

Потом угас последний свет, и осталась только удушливая тьма, наполненная шорохами и храпом. Один раз Елена вдруг метнулась с коротким жалобным криком.

– Я здесь, – прошептал я. – Не пугайся.

Она улеглась опять, поцеловав мои руки.

– Да, да, ты здесь, – прошептала она. – Ты всегда будешь со мной.

– Всегда, – ответил я. – И если нас на время разлучат, я найду тебя опять.

– Ты придешь? – прошептала она, вновь засыпая.

– Я прихожу всегда. Всегда! Где бы ты ни была, я найду тебя, как тогда.

– Хорошо, – прошептала она и устроилась удобнее. Ее лицо было в моих ладонях, как в чаше. Она заснула, а я сидел во тьме и не мог спать.

Она касалась губами моих пальцев, один раз мне показалось, что чувствую слезы. Я ничего не сказал. Я любил ее. И никогда – даже в минуты обладания

– я, наверно, не любил ее с большей силой, чем тогда, в ту мрачную ночь с всхлипываниями, храпом и странным шипящим звуком из-за куч угля, куда уходили мочиться мужчины. Я как-то притих и чувствовал, что все существо мое словно померкло от любви.

Потом пришел рассвет – тусклая, серая мгла, в которой гаснут краски, а у человека под кожей начинают просвечивать очертания скелета. И мне вдруг показалось, что Елена умирает и что мне нужно скорее разбудить ее.

Она проснулась и лукаво посмотрела на меня, открыв один глаз.

– Как ты думаешь, удастся нам раздобыть горячее кофе и хлебцы с маслом?

– Попробую подкупить полицейского, – ответил я, чувствуя себя ужасно счастливым.

Елена открыла второй глаз.

– Что случилось? – спросила она. – У тебя такой вид, будто нас выпускают на свободу?

– Нет, – ответил я. – Просто я сам себя выпустил.

Она сонно повернула голову в моих руках.

– Почему ты не даешь себе хоть немного отдохнуть?

– Да, – сказал я. – В конце концов я вынужден буду это сделать. И, боюсь, надолго. Меня лишат необходимости принимать решения самому. В конце концов – это тоже утешение.

– Все может быть утешением, – отозвалась Елена и зевнула. – По крайней мере, до тех пор, пока мы живы. Как ты думаешь – они нас расстреляют, как шпионов?

– Нет, они нас просто посадят за решетку.

– Разве они сажают эмигрантов, которых не считают шпионами?

– Они посадят всех, кого разыщут. Мужчин они уже всех забрали.

Елена потянулась.

– Но есть же все-таки разница?

– Может быть, другим удастся легче освободиться.

– Еще неизвестно. Может быть, с нами как раз и будут обращаться получше, думая, что мы действительно шпионы.

– Элен, это ерунда.

Она покачала головой.

– Нет, не ерунда. Это результат опыта. Разве ты не знаешь, что невиновность-в наш век – преступление, которое карается тяжелее всего? Разве ты не понял этого после того, как тебя сажали за решетку в двух странах? Эх ты, мечтатель, искатель справедливости! Есть еще коньяк?

– Коньяк и паштет.

– Давай и то, и другое. Вот так завтрак! Боюсь, однако, что впереди у нас жизнь с приключениями.

– Хорошо, по крайней мере, что ты так смотришь на все, – заметил я и передал ей коньяк.

– Только так и нужно смотреть, – ответила она. – Или ты хочешь умереть от разлития желчи? Если отказаться от таких понятий, как справедливость, то совсем не трудно относиться к этому только как к приключению. Разве не так?