Триумфальная арка - Ремарк Эрих Мария. Страница 105

– Виноват во всем я, Жоан.

– Нет. Сама не знаю… в чем дело… За окном стоял золотой полдень. Портьеры были задернуты, но сквозь боковые щели проникал свет. Жоан лежала в тяжелой полудреме, вызванной наркотиком. От нее мало что осталось. Словно волки изгрызли ее. Казалось, тело совсем истаяло и уже не может сопротивляться. Она то проваливалась в забытье, то снова обретала ясность мысли. Боли усилились. Она застонала. Равик сделал ей еще один укол.

– Голова… – пробормотала она. – Страшно болит голова..

Через несколько минут она опять заговорила.

– Свет… слишком много света… слепит глаза… Равик подошел к окну, опустил штору и плотно затянул портьеры. В комнате стало совсем темно.

Он сел у изголовья кровати.

Жоан слабо пошевелила губами.

– Как долго это тянется… как долго… ничто уже не помогает, Равик.

– Еще две-три минуты – и тебе станет легче. Она лежала спокойно. Мертвые руки простерлись на одеяле.

– Мне надо тебе… многое… сказать…

– Потом, Жоан…

– Нет, сейчас… а то не, останется времени… Многое объяснить…

– Я знаю все, Жоан…

– Знаешь?

– Мне так кажется.

Волны судорог. Равик видел, как они пробегают по ее телу. Теперь уже обе ноги были парализованы. Руки тоже. Только грудь еще поднималась и опускалась.

– Ты знаешь… я всегда только с тобой…

– Да, Жоан.

– А все остальное… было одно… беспокойство.

– Да, я знаю…

С минуту она лежала молча. Слышалось лишь ее тяжелое дыхание.

– Как странно… – сказала она очень тихо. – Странно, что человек может умереть… когда он любит… Равик склонился над ней. Темнота. Ее лицо. Больше ничего.

– Я не была хороша… с тобой… – прошептала она.

– Ты моя жизнь…

– Я не могу… мои руки… никогда уже не смогут обнять тебя…

Она пыталась поднять руки и не смогла.

– Ты в моих объятиях, – сказал он. – И я в твоих.

На мгновение Жоан перестала дышать. Ее глаза словно совсем затенились. Она их открыла. Огромные зрачки. Равик не знал, видит ли она его.

– Ti amo 28, – произнесла она.

Жоан сказала это на языке своего детства. Она слишком устала, чтобы говорить на другом. Равик взял ее безжизненные руки в свои. Что-то в нем оборвалось.

– Ты вернула мне жизнь, Жоан, – сказал он, глядя в ее неподвижные глаза. – Ты вернула мне жизнь. Я был мертв, как камень. Ты пришла – и я снова ожил.

– Mi ami 29?

Так спрашивает изнемогающий от усталости ребенок, когда его укладывают спать.

– Жоан, – сказал Равик. – Любовь – не то слово. Оно слишком мало говорит. Оно – лишь капля в реке, листок на дереве. Все это гораздо больше…

– Sono stata… sempre conte 30…

Равик держал ее руки, уже не чувствовавшие его рук.

– Ты всегда была со мной, – сказал он, не заметив, что вдруг заговорил по-немецки. – Ты всегда была со мной, любил ли я тебя, ненавидел или казался безразличным… Ты всегда была со мной, всегда была во мне, и ничто не могло этого изменить.

Обычно они объяснялись на взятом взаймы языке. Теперь впервые, сами того не сознавая, они говорили каждый на своем. Словно пала преграда, и они понимали друг друга лучше, чем когда бы то ни было…

– Baciami 31.

Он поцеловал горячие, сухие губы.

– Ты всегда была со мной, Жоан… всегда…

– Sono stata… perdita… senza di te 32.

– Неправда, это я без тебя был совсем погибшим человеком. В тебе был весь свет, вся сладость и вся горечь жизни. Ты мне вернула меня, ты открыла мне не только себя, но и меня самого.

Несколько минут она лежала безмолвно и неподвижно. Равик также сидел молча. Ее руки и ноги застыли, все в ней омертвело, жили одни лишь глаза и губы; она еще дышала, но он знал, что дыхательные мышцы постепенно захватываются параличом; она почти не могла говорить и уже задыхалась, скрежетала зубами, лицо исказилось. Она боролась. Шею свело судорогой. Жоан силилась еще что-то сказать, ее губы дрожали. Хрипение, глубокое, страшное хрипение, и наконец крик:

– Помоги!.. Помоги!.. Сейчас!..

Шприц был приготовлен заранее, Равик быстро взял его и ввел иглу под кожу… Он не хотел, чтобы она медленно и мучительно умирала от удушья. Не хотел, чтобы она бессмысленно страдала. Ее ожидало лишь одно: боль. Ничего, кроме боли. Может быть, на долгие часы…

Ее веки затрепетали. Затем она успокоилась. Губы сомкнулись. Дыхание остановилось. Равик раздвинул портьеры и поднял штору. Затем снова подошел к кровати. Застывшее лицо Жоан было совсем чужим.

Он закрыл дверь и прошел в приемную. За столом сидела Эжени. Она разбирала папку с историями болезней.

– Пациент из двенадцатой штаты умер, – сказал он.

Эжени кивнула, не поднимая глаз.

– Доктор Вебер у себя?

– Кажется, да.

Равик вышел в коридор. Несколько дверей стояли открытыми. Он направился к кабинету Вебера.

– Номер двенадцатый умер, Вебер. Можете известить полицию.

Вебер даже не взглянул на него.

– Теперь полиции не до того.

– То есть?

Вебер указал на экстренный выпуск «Матэн».

Немецкие войска вторглись в Польшу.

– Война будет объявлена еще сегодня. У меня сведения из министерства.

Равик положил газету на стол.

– Вот как все обернулось, Вебер…

– Да. Это конец. Бедная Франция!..

Равик сидел и молчал, ощущая вокруг себя какую-то странную пустоту.

– Это больше, чем Франция, Вебер, – сказал он наконец.

Вебер в упор посмотрел на него.

– Для меня – Франция. Разве этого мало?

Равик не ответил.

– Что вы намерены делать? – спросил он после паузы.

– Не знаю. Вероятно, явлюсь в свой полк. А это… – Он сделал неопределенный жест. – Придется передать кому-нибудь другому.

– Вы сохраните клинику за собой. Во время войны нужны госпитали. Вас оставят в Париже.

– Я не хочу здесь оставаться. Равик осмотрел комнату.

– Сегодня вы видите меня в клинике последний раз. Мне кажется, все здесь идет нормально. Операция матки прошла благополучно; больной с желчным пузырем выздоравливает; рак неизлечим, делать вторичную операцию бессмысленно. Это все.

– Что вы хотите сказать? – устало спросил Вебер. – Почему это мы с вами видимся сегодня в последний раз?

– Как только будет объявлена война, нас всех интернируют. – Вебер пытался что-то возразить, но Равик продолжал: – Не будем спорить. Это неизбежно.

Вебер уселся в кресло.

– Я ничего больше не понимаю. Все возможно. Может, наши вообще не станут драться. Просто возьмут и отдадут страну. Никто ничего не знает.

Равик встал.

– Если меня не задержат до вечера, зайду часов около восьми.

– Заходите.

Равик вышел. В приемной он увидел актера. Равик совсем позабыл о нем. Актер вскочил на ноги.

– Что с ней?

– Умерла.

Актер окаменел.

– Умерла?!

Трагически взмахнув рукой, он схватился за сердце и зашатался. Жалкий комедиант, подумал Равик. Вероятно, играл что-либо подобное на сцене, и теперь, когда это случилось с ним в жизни, впал в заученную роль. А может быть, переживает искренне, но но профессиональной привычке не может обойтись без дурацких театральных жестов.

– Можно мне на нее посмотреть?

– Зачем?

– Я должен увидеть ее еще раз! – Актер прижал руки к груди. В руках он держал светло-коричневую шляпу с шелковой лентой. – Поймите же! Я должен…

В глазах у него стояли слезы.

– Послушайте, – нетерпеливо сказал Равик. – Убирайтесь-ка отсюда! Эта женщина умерла, и ничего тут не изменишь. В своих переживаниях разберетесь сами. Идите ко всем чертям! Вас приговорят к году тюрьмы или патетически оправдают – какая разница? Пройдет несколько лет, и вы будете хвастать этой историей, набивать себе цену в глазах других женщин, домогаясь их милостей… Вон отсюда, идиот!