Триумфальная арка - Ремарк Эрих Мария. Страница 67
– Ты думаешь, у нас какая-то особенная ситуация, – сказал он. – А на самом деле все предельно обыкновенно: супруг и любовник.
– Неправда!
– Нет, правда! Эта ситуация возможна во многих вариантах. Один из них ты мне предлагаешь.
– Не смей так говорить! – Она вскочила на ноги. – Ты какой угодно, но только не такой… Ты и не был таким и не будешь… Скорее тот… – Она осеклась. – Нет, это тоже не так… Не могу тебе объяснить.
– Скажи проще: уверенность и покой, с одной стороны, а романтика – с другой. Это звучит. лучше. Но суть дела не меняется. Хочется обладать одним и не упускать другого.
Жоан отрицательно покачала головой.
– Равик, – сказала она, и в ее голосе послышалось что-то, от чего дрогнуло его сердце. – Для одной и той же вещи можно подыскать и хорошие, и плохие слова. От этого ничего не меняется. Я люблю тебя и буду любить, пока не перестану дышать. Я это твердо знаю. Ты мой горизонт, и все мои мысли сходятся к тебе. Пусть будет что угодно – все всегда замыкается на тебе. Я не обманываю тебя. Ты ничего не теряешь. Вот почему я снова и снова прихожу к тебе, вот почему мне не о чем сожалеть, не в чем винить себя.
– Человек не повинен в том, что он любит, Жоан. Как это могло прийти тебе в голову?
– Я думала… Я очень много думала, Равик. О себе и о тебе. Ты никогда не старался взять все, что я могла тебе дать. Может быть, ты сам об этом и не подозреваешь. Я всегда словно наталкивалась на какую-то стену и не могла идти дальше. А как я этого хотела! Как хотела! В любую минуту я могла ожидать, что ты уйдешь от меня, и жила в постоянном страхе. Правда, тебя выслала полиция, ты вынужден был уехать… Но могло бы случиться и иное… В один прекрасный день ты мог бы уйти по собственной воле… Тебя бы просто больше не было, ты просто ушел бы неизвестно куда…
Равик силился разглядеть в темноте ее лицо. В том, что она говорила, была какая-то доля истины.
– И так было всегда, – продолжала она. – Всегда. А потом пришел человек, который захотел быть со мной, только со мной, безраздельно и навсегда, просто, ничего не усложняя. Я смеялась, играла, все это казалось мне неопасным, легким, я думала, в любую минуту можно будет отмахнуться от всего; и вдруг это стало значительным, неодолимым, вдруг что-то заговорило и во мне; я сопротивлялась, но бесполезно, чувствовала, что делаю не то, чувствовала, что хочу этого не всем своим существом, а только какой-то частицей, но что-то меня толкало, словно начался медленный оползень, – сперва ты смеешься, но вдруг земля уходит из-под ног, все рушится, нет больше сил сопротивляться… Но мое место не там, Равик. Я принадлежу тебе.
Он выбросил сигарету в окно. Она полетела вниз, словно светлячок.
– Что случилось – то случилось, Жоан, – сказал он. – Этого нам уже не изменить.
– Я ничего не хочу менять. Это пройдет. Я принадлежу тебе. Почему я прихожу сюда? Почему стою у твоей двери? Почему жду тебя? Ты меня прогоняешь, а я прихожу снова. Я знаю, ты не веришь мне и думаешь, что у меня есть какие-то другие причины. Какие же могут быть еще причины? Если бы другой был для меня всем, я бы не приходила к тебе. Забыла бы тебя. Ты сказал, что у тебя я ищу лишь уверенности и покоя. Неправда. Я ищу у тебя любви.
Слова, подумал Равик… Сладостные слова. Нежный, обманчивый бальзам. Помоги мне, люби меня, будь со мною, я вернусь – слова, приторные слова, и только. Как много придумано слов для простого, дикого, жестокого влечения двух человеческих тел друг к Другу! И где-то высоко над ним раскинулась огромная радуга фантазии, лжи, чувств и самообмана!.. Вот он стоит в этой ночи расставания, спокойно стоит в темноте, а на него льется дождь сладостных слов, означающих лишь расставание, расставание, расставание… И если обо всем этом говорят, значит, конец уже наступил. У бога любви весь лоб запятнан кровью. Он не признает никаких слов.
– А теперь уходи, Жоан.
Она встала.
– Я хочу остаться у тебя. Позволь мне остаться. Только на одну ночь.
Он покачал головой.
– Подумай и обо мне. Ведь я не автомат.
Она прижалась к нему. Он почувствовал, что она дрожит.
– Ни о чем не хочу думать. Позволь мне остаться.
Он осторожно отстранил ее.
– Не начинай с меня обманывать своего друга, Жоан. Он и так настрадается вдоволь.
– Я не могу идти домой одна.
– Тебе не придется долго пробыть в одиночестве.
– Нет, придется. Я одна. Уже несколько дней одна. Он уехал. Его нет в Париже.
– Вот как… – спокойно ответил Равик. – Ты, по крайней мере, откровенна. С тобой знаешь, как себя вести.
– Я пришла не ради этого.
– Не сомневаюсь.
– Ведь я могла бы ни о чем не говорить.
– Совершенно верно.
– Равик, я не хочу идти домой одна.
– Я провожу тебя.
Она медленно отступила на шаг.
– Ты больше не любишь меня… – сказала она тихо и почти угрожающе.
– Ты затем и пришла, чтобы выяснить это?
– Да… Не только это… но и это тоже.
– О Господи, Жоан, – нетерпеливо сказал Равик. – В таком случае ты услышала сейчас самое откровенное признание в любви из всех, какие только возможны.
Она молчала.
– Если бы это было не так, разве стал бы я долго колебаться, оставить тебя здесь или нет, даже зная, что ты с кем-то живешь? – сказал он.
На ее лице медленно проступила улыбка. Скорее даже не улыбка, а какое-то внутреннее сияние, будто в ней зажегся светильник и свет его медленно поднимался к глазам.
– Спасибо, Равик, – сказала она и через секунду, не сводя с него глаз, осторожно добавила: – Ты не оставишь меня?
– Зачем тебе это знать?
– Ты будешь ждать? Ты не оставишь меня?
– Думаю, для тебя это не составило бы трагедии. Если судить по нашему с тобой опыту.
– Спасибо!
Теперь она была совсем другой. Как быстро она утешается, – подумал он. А почему бы и нет? Ей кажется, что она добилась своего, если даже и не останется здесь.
Она поцеловала его.
– Я знала, что ты будешь такой, Равик. Ты должен быть таким. Теперь я пойду. Не провожай меня. Я дойду одна.
Она уже стояла в дверях.
– Не приходи больше, – сказал он. – И ни о чем не сокрушайся. Ты не пропадешь.
– Хорошо. Спокойной ночи, Равик.
– Спокойной ночи, Жоан.
Он включил свет. «Ты должен быть таким». Он слегка вздрогнул. Все они сотворены из глины и золота, подумал он. Из лжи и потрясений. Из жульничества и бесстыдной правды. Он подсел к окну. Снизу по-прежнему доносился тихий, монотонный плач. Женщина, обманувшая своего мужа и оплакивающая его смерть. А может, она поступает так только потому, что этого требует ее религия. Равик удивился, что не чувствует себя еще более несчастным.
XXIII
– Вот я и вернулась, Равик, – сказала Кэт Хэгстрем.
Сильно похудевшая, она сидела в своем номере в отеле «Ланкастер». Щеки у нее ввалились, будто мышцы были выскоблены скальпелем изнутри. Черты лица обозначились резче, кожа походила на шелк, который вот-вот порвется.
– Я думал, вы еще во Флоренции… Или в Канне… или уже в Америке, – сказал Равик.
– Я жила все это время во Флоренции. Во Фьезоле. Под конец мне стало невмоготу. Помните, я все уговаривала вас поехать со мной? Книги, камин, тихие вечера, покой. Книги там действительно были, и в камне горел огонь… Но покой!.. Представьте, Равик, даже город Франциска Ассизского и тот стал шумным. Шумным и беспокойным, как и вся Италия. Там, где Франциск выступал с проповедью любви, теперь маршируют колонны молодчиков в фашистской форме, одержимые мани– ей величия, упоенные пустозвонными фразами и ненавистью к другим народам.
– Но ведь так было всегда, Кэт.
– Нет, не всегда. Еще несколько лет назад мой управляющий был простодушным провинциалом в вельветовых брюках и соломенных туфлях. Теперь это прямо-таки герой в сапогах и черной рубашке, весь увешанный позолоченными кинжалами. Он без конца выступает с докладами, – Средиземное море должно стать итальянским, Англию нужно уничтожить, Ниццу, Корсику и Савойю следует вернуть в лоно Италии. Равик, этот чудесный народ, который давно уже не выигрывал войн, словно сошел с ума, после того как ему предоставили возможность победить в Абиссинии и Испании. Мои друзья еще три года назад были вполне разумными людьми. А сегодня они всерьез уверены, что с Англией можно разделаться за каких-нибудь три месяца. Вся страна бурлит. Что произошло? Я бежала из Вены от буйства коричневых рубашек, а теперь была вынуждена уехать из Италии, спасаясь от безумства чернорубашечников… Говорят, где-то есть еще и зеленые; в Америке, уж наверняка, носят серебряные… Неужто весь мир оказался во власти какой-то рубахомании?..