Время жить и время умирать - Ремарк Эрих Мария. Страница 11

— Мерси, — отозвался водитель, не глядя. — Я не курю, только жую табак.

5

Поезд, бежавший по узкоколейке, остановился. Маленькое замаскированное станционное здание было залито солнцем. От немногочисленных домов возле него мало что осталось; взамен сколотили несколько бараков, крыши и стены были выкрашены в защитные цвета. На путях стояли вагоны. Их грузили русские пленные. Ветка здесь соединялась с более крупной железнодорожной магистралью.

Раненых переносили в один из бараков. Те, кто мог ходить, усаживались на грубо сколоченные скамьи. Прибыло еще несколько отпускников. Они старались как можно меньше попадаться на глаза, опасаясь, что их увидят и отправят обратно.

День казался усталым. Поблекший свет играл на снегу. Издалека доносился гул авиационных моторов. Но не сверху: вероятно, где-то поблизости находился замаскированный аэродром. Потом над станцией пролетела эскадрилья самолетов и начала набирать высоту до тех пор, пока, наконец, не стала походить на стайку жаворонков. Гребер задремал. «Жаворонки, — думал он. — Мир».

Отпускники вскочили в испуге: перед ними стояли два полевых жандарма.

— Ваши документы!

У жандармов — здоровенных, крепких парней, были весьма решительные повадки, как у тех, кому не угрожает опасность. На них были безукоризненные мундиры, их начищенное оружие блестело, а вес каждого жандарма по крайней мере кило на 10 превосходил вес любого отпускника.

Солдаты молча вытащили свои отпускные билеты. Жандармы обстоятельно их изучили, прежде чем вернуть. Они потребовали, чтобы им предъявили также солдатские книжки.

— Питание — в бараке номер три, — наконец объявил старший. — И потом — вам надо привести себя в порядок. На кого вы похожи! Нельзя же приезжать на родину свинья-свиньей!

Группа отпускников направилась в барак номер три.

— Ищейки проклятые, — бранился какой-то солдат, обросший черной щетиной. — Наели себе морды по тылам! Обращаются с нами, точно мы преступники!

— Под Сталинградом, — заметил другой, — они тех, кто отбился от своей части, пачками расстреливала как дезертиров!

— А ты был под Сталинградом?

— Был бы, так не сидел бы здесь. Оттуда никто не вернулся.

— Послушай-ка, — сказал пожилой унтер-офицер. — На фронте можешь трепаться сколько угодно; ну, а здесь — воздержись, если хочешь сберечь свою шкуру, понятно?

Они выстроились в очередь со своими котелками. Их заставили ждать больше часу. Но никто не сошел с места. Им было холодно, но они ждали. Ведь им это не впервой. Наконец, каждому налили половник супу, в котором плавал маленький кусочек мяса, немного овощей и несколько картофелин.

Солдат, который не был под Сталинградом, опасливо оглянулся:

— Жандармы, небось, другое жрут?

— Да тебе-то, милый человек, не все равно? — презрительно отозвался унтер-офицер.

Гребер ел суп. «Хоть теплый», — подумал он. Дома его ждет другая пища. Там мать будет стряпать. Может быть, она его даже угостит жареной колбасой с луком и картошкой, а потом малиновым пудингом с ванильной подливкой?

Им пришлось ждать до ночи. Полевые жандармы дважды делали поверку. Раненые прибывали. С каждой новой партией отпускники все более нервничали. Они боялись, что их здесь так и бросят. После полуночи, наконец, подали состав. Похолодало, в небе ярко сияли звезды. Каждый смотрел на них с ненавистью: значит, будет хорошая видимость для самолетов. Природа сама по себе уже давно перестала для них существовать, она была хороша или плоха только в связи с войной. Как защита или угроза.

Раненых начали грузить. Троих тотчас же принесли обратно. Они были мертвы. Носилки так и остались на платформе. С умерших сняли одеяла. Нигде не было ни огонька.

Затем последовали раненые, которые могли идти сами. Их проверяли очень тщательно. «Нет, нас не возьмут, — говорил себе Гребер. — Их слишком много. Поезд битком набит». Он с тревогой уставился в темноту. Его сердце стучало. В небе кружили невидимые самолеты. Он знал, что это свой, и все-таки ему было страшно. Гораздо страшнее, чем на передовой.

— Отпускники! — выкрикнул, наконец, чей-то голос.

Кучка отпускников заторопилась. Опять полевые жандармы. При последней проверке каждый отпускник получил талон, который должен был теперь вернуть. Затем полезли в вагон. Туда уже забралось несколько раненых. Отпускники толкались и напирали. Чей-то голос рявкнул команду. Всем пришлось снова выйти и построиться. Затем их повели к другому вагону, куда тоже успели забраться раненые. Отпускникам разрешили начать посадку. Гребер нашел место в середине. Ему не хотелось садиться у окна, он знал, что могут наделать осколки.

Поезд стоял. В вагоне было темно. Все ждали. Снаружи стало тихо; но поезд не двигался. Появились два полевых жандарма, они вели какого-то солдата. Кучка русских военнопленных протащила ящик с боеприпасами. Затем, громко разговаривая, прошли несколько эсэсовцев. Поезд все еще не трогался: раненые первые начали роптать. Они имели право на это. С ними теперь уже ничего не могло случиться.

Гребер прислонился головой к стене. Он решил задремать и проснуться, когда поезд уже будет идти полным ходом, но из этой попытки ничего не вышло. Он невольно, прислушивался к каждому звуку. Он видел в темноте глаза остальных. Они блестели от слабого света снега, и звезд за окном. Но этого света было недостаточно, чтобы рассмотреть их лица. Только глаза. Все отделение было полно мрака и встревоженных глаз — и в этом мраке мертвенно белели бинты.

Поезд дернулся и тут же вновь остановился. Раздались возгласы. Потом захлопали двери. На платформу вынесли двое носилок. «Еще двое умерших, и два свободных места для живых, — подумал Гребер. — Только бы в последнюю минуту не явилась новая партия раненых и нам не пришлось выкатываться отсюда!» Все думали о том же.

Поезд снова дернулся. Медленно проплыла мимо платформа, полевые жандармы, пленные, эсэсовцы, штабеля ящиков с боеприпасами — и вдруг открылась равнина. Все приникли к окнам. Они еще не верили. Вот сейчас поезд опять остановится. Но он скользил, скользил, и постепенно. судорожные толчки перешли в ровное и ритмичное постукивание. Показались танки и орудия, солдаты, провожавшие глазами вагоны. Гребер вдруг почувствовал страшную усталость. «Домой, — подумал он. — Домой. О господи, я еще боюсь радоваться!»

Утром шел снег. Поезд остановился на какой-то станции, надо было напоить раненых кофе. Вокзал находился на окраине городка, от которого лишь немногое уцелело. Умерших за ночь выгрузили. Поезд стали формировать наново. Гребер, получив кружку суррогатного кофе, побежал обратно, в свое отделение. Выйти еще раз за хлебом он не решился.

По вагонам прошел патруль, он вылавливал легко раненных; их отправляли в городской лазарет. Весть об этом мгновенно распространилась по вагону. Солдаты, получившие ранение в руку, ринулись по уборным, надеясь спрятаться. Там началась драка. Более проворные старались запереть дверь, другие с яростью отчаяния выволакивали их.

— Идут! — вдруг крикнул кто-то снаружи.

Клубок человеческих тел распался. Двое взгромоздились на сиденье и, наконец, захлопнули дверь. Солдат, упавший на пол в этой свалке, с ужасом смотрел на свою руку в шине.

Маленькое красное пятно на бинте расплывалось все шире. Другой солдат открыл дверь, которая вела на противоположную сторону, и с трудом спустился прямо в крутящийся снег. Он прижался к стенке вагона. Остальные продолжали сидеть на своих местах.

— Да закройте вы дверь, — сказал кто-то, — а то они сразу догадаются.

Гребер задвинул дверь. На миг, сквозь метель, он увидел лицо человека, присевшего за вагоном.

— Я хочу домой, — заявил раненый с намокшей от крови повязкой. — Два раза я попадал в эти проклятые полевые лазареты и оба раза меня выгоняли из них прямо-на передовую, а отпуска для выздоравливающих так и не дали. Я хочу на родину.