Земля обетованная - Ремарк Эрих Мария. Страница 104

Я поставил перед Мойковым бутылку.

— Боже мой! — изумился он. — Напиток богов! Оригинальная русская! Еще одна бутылка! Откуда у тебя? Уж не из русского ли посольства?

— От Марии. Это она тебе прислала — в подарок к твоему восьмидесятилетию.

— Разве сегодня? — Мойков глянул на газету. — Может быть. После семидесяти я перестал придавать значение датам. Да и русский календарь отличается от западного.

— Мария все подсчитала, — сказал я. — Она знает кучу самых неожиданных вещей, зато порой не знает самых простых.

Мойков бросил на меня пытливый, с хитринкой, взгляд. Потом расплылся в своей доброй, широкой улыбке.

— Русская душа. Хотя сама не русская. Благослови ее Бог.

— Она же говорит, что у нее русская бабушка.

— Женщины не обязаны говорить правду, Людвиг. Это было бы слишком скучно. Хотя они и не лгут, просто они большие мастерицы приукрашивать. Сейчас вот у многих появились русские бабушки. После войны это быстро кончится. Тогда русские будут уже не союзниками, а просто коммунистами. — Мойков посмотрел на бутылку. — Вот и все, что осталось от тоски по родине, — вздохнул он. — Не сама страна, в которой ты родился, а только ее национальный напиток. Чего ради, кстати, ваши евреи поднимают такой шум из-за своей тоски по Германии? Им же не привыкать к жизни без родины. Они самые древние эмигранты на свете — после того как римляне разрушили Иерусалим, они уже две тыщи лет скитаются.

— Дольше. Еще с Вавилона. Но как раз поэтому они и тоскуют по родине. Повсюду в мире евреи — самые неисправимые патриоты. Своей родины у них нет, вот они и ищут ее повсюду, как одержимые.

— Неужели так никогда и не угомонятся?

— Ну а как иначе? Жить-то им где-нибудь надо.

Мойков бережно откупорил бутылку. Пробка была маленькая и какая-то очень уж неказистая.

— Евреи всегда были самыми верными патриотами Германии, — продолжал я. — Даже бывший кайзер знал это.

Мойков с наслаждением понюхал пробку.

— И что же — снова патриотами станут? — спросил он.

— Их не так много осталось, — ответил я. — Особенно в Германии. Так что вопрос пока не слишком актуален.

— Поубивали?

Я кивнул.

— Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом, Владимир. Как себя чувствует человек в восемьдесят лет?

— Тебя это правда интересует?

— Да нет. Просто так спросил, от смущения.

— Слава Богу! А то я уж начал в тебе разочаровываться. Не стоит бестактными вопросами принуждать человечество к бестактным ответам. Отведаем лучше водки!

Но тут на входе послышались характерные припрыгивающие шаги Лахмана.

— Господи, этому-то что понадобилось? — удивился я. — Он же вроде бы нашел себе кассиршу из кинотеатра, на которую теперь молится.

Мойков снова улыбнулся. На сей раз улыбка долго блуждала по его широкому, просторному лицу — она зародилась в глазах и в глазах замерла.

— Жизнь совсем не так проста, Людвиг. Бывает что-то вроде извращенной мстительности. Да и ревность — это не водопроводный кран, чтобы перекрыть его, когда захочешь.

Ковыляя, вошел Лахман. Следом за ним, в кильватере, вплыла блондинка, похожая на укротительницу — мускулистая, с выпяченным подбородком и черными, толстыми бровями.

— Моя невеста! — гордо представил он. — Мисс Мак-Крейг.

Укротительница кивнула. Лахман тем временем разворачивал что-то, завернутое в красную подарочную бумагу

— С юбилеем тебя, Владимир! — торжественно объявил он. — При твоей вере трудно подыскать подарок.

Это была русская икона — маленькая, на золотом фоне. Мойков обескураженно смотрел на нее.

Лахман, дорогой, — сказал он как можно мягче. — Я же атеист.

— Болтовня! — нисколько не смутился Лахман. — Каждый человек во что-нибудь да верит! Иначе на что бы я жил? К тому же это не Христос и не Богородица. Это святой Владимир. В себя-то ты, надеюсь, пока что веришь, или тоже нет?

— В себя как раз меньше всего.

— Болтовня! — повторил Лахман, бросив взгляд в мою сторону. — Это все философствования нашего дружка Людвига Зоммера. Забудь и не вспоминай!

Я смотрел на Лахмана и не узнавал. Столь бодрым тоном вечный плакса и нытик Курт никогда еще не разговаривал на моей памяти; видно, любовь и вправду творит чудеса — он даже подтянулся и как будто окреп.

— Что вам предложить? — вежливо спросил Мойков, озабоченно покосившись на бутылку.

— Кока-колы, — ответил Лахман к немалому нашему облегчению.

— А для дамы?

— У вас есть шартрез? — сквозь мощные челюсти пискнул этот щелкунчик неожиданно тоненьким фальцетом.

— Желтый или зеленый? — невозмутимо уточнил Мойков.

— А что, разве бывает желтый?

— Здесь — да. — Это был любимый напиток Рауля.

— Тогда желтого, я такого еще не пробовала. Можно сразу двойной? А то от этих курильщиков в кинозале у меня горло першит.

— Хоть всю бутылку, — великодушно ответил Мойков и наполнил ей рюмку, не забыв налить водки себе и мне.

Лахман и мисс Мак-Крейг сидели рядышком, как голубки, смотрели на нас и выжидательно молчали. Все-таки ничего нет глупее полного счастья, подумал я. Особенно когда приходится озарять его вспышками остроумия, пытаясь поддержать что-то вроде разговора. К счастью, в холл как раз сошли Рауль и Джон, и беседа разом оживилась. От неожиданности оба глянули на мисс Мак-Крейг с таким отвращением, будто увидели освежеванного тюленя, но, осознав свою промашку, тут же наперебой стали состязаться друг с другом в изощренной галантности. Минутой позже на лестнице появилась графиня. Ее соколиный взор мгновенно взял на прицел бутылку, и глаза старой дамы тут же увлажнились ностальгической слезой.

— Россия! — прошептала она. — Великая, изобильная держава! Родина всякой души! Матушка-Русь!

— Плакала моя именинная водка, — прошептал Мойков.

— Подмени бутылку, — посоветовал я. — Твоя тоже хорошая. Она и не заметит.

Мойков ухмыльнулся.

— Это графиня-то не заметит? Она отлично помнит любой банкет сорокалетней давности. И особенно, какую там давали водку.

— Но ведь твою-то она тоже пьет.

— Она и одеколон выпьет, если ничего другого не будет. Но вкус не утратила. Так что сегодня нам уже не вырвать бутылку из ее когтей. Разве что по-быстрому выпить все самим. Хотим мы этого?