Жизнь взаймы - Ремарк Эрих Мария. Страница 26

— Дядя Гастон ужасается, — заметила Лилиан, рассмеявшись.

— Все счета я отправила ему. Он не знает только одного: этих платьев мне хватит на всю жизнь. А теперь давай отправимся в самый что ни на есть шикарный ночной ресторан. Я согласна с тобой. У платьев тоже есть свои права.

— Поедем куда-нибудь еще? — спросил Клерфэ. Было четыре часа утра.

— Да, поедем, — сказала Лилиан. — Ты не устал?

Клерфэ знал, что ему нельзя спрашивать Лилиан, не устала ли она.

— Пока нет, — сказал он. — Тебе нравится?

— Страшно.

— Хорошо, тогда поедем в другой ресторан. С цыганским хором.

И Монмартр и Монпарнас, хотя и с некоторым опозданием, все еще переживали послевоенный угар. Пестрые логова кабаре и ночных ресторанов были окутаны дымом. Казалось, они находятся под водой. Все, что здесь происходило, было бесконечным повторением одного и того же. Без Лилиан Клерфэ отчаянно скучал бы. Но для нее все это было ново, она видела не то, что есть на самом деле, и не то, что видели другие, а то, что хотела увидеть. В ее глазах подозрительные кабаки превращались в огненный вихрь, а оркестры, гонявшиеся за чаевыми, — в сказочные капеллы. Залы, битком набитые наемными танцорами, нуворишами, вульгарными и глупыми бабами — всеми теми, кто не шел домой потому, что не знал, как убить время, или же потому, что рассчитывал на легкое приключение или на какую-нибудь сделку, становились в ее глазах искрящимся водоворотом; ведь она так хотела, ведь она пришла сюда ради этого.

Вот что отличает ее от тех, кто толчется здесь, — думал Клерфэ. — Все они стремятся либо к приключениям, либо к бизнесу, либо к тому, чтобы заполнить шумом джазов пустоту в себе. Она же гонится за жизнью, только за жизнью, она как безумная охотится за ней, словно жизнь — это белый олень или сказочный единорог. Она так отдается погоне, что ее азарт заражает других. Она не знает ни удержу, ни оглядки. С ней чувствуешь себя то старым и потрепанным, то совершеннейшим ребенком. И тогда из глубин забытых лет вдруг выплывают чьи-то лица, воскресают былые мечты и тени старых грез, а потом внезапно, подобно вспышке молнии в сумерках, появляется давно забытое ощущение неповторимости жизни.

Цыгане с внимательными бархатными глазами ходили вокруг стола, угодливо согнувшись, и пели. Лилиан была захвачена их пением. Все в их песнях кажется ей настоящим, — думал Клерфэ.

— Перед нею степь, она слышит одинокий стон в ночи, ощущает одиночество и видит первый костер, у которого человек искал защиты; даже самую избитую, затасканную и сентиментальную песню она воспринимает как гимн человечности, в каждой такой песне ей слышатся и скорбь, и желание удержать неудержимое, и невозможность этого. Лидия Морелли по-своему права — все это можно назвать провинциальным, но будь я проклят, если как раз из-за этого не следует молиться на Лилиан.

— Кажется, я выпил слишком много, — сказал он.

— Что ты называешь слишком много?

— Когда теряешь ощущение собственного .

— Раз так, я всегда хочу пить слишком много. Я не люблю своего .

Не ничто не пугает, — думал Клерфэ. — Кабак кажется ей символом самой жизни, а любая банальная фраза звучит для нее так же чарующе и умно, как она, наверное, звучала, когда ее произнесли впервые. Это просто невыносимо. Она знает, что должна умереть, и свыклась с этой мыслью, как люди свыкаются с морфием, эта мысль преображает для нее весь мир, она не знает страха, ее не пугают ни пошлость, ни кощунство. Почему же я, черт возы ми, ощущаю что-то вроде ужаса, вместо того чтобы, не задумываясь, ринуться в водоворот?

— Я боготворю тебя, — сказал он.

— Не говори это слишком часто, — ответила она. — Боготворить можно только издали.

— Но не тебя.

— Тогда говори об этом все время, — сказала она. — Мне это необходимо, как вода и вино.

Клерфэ рассмеялся.

— А ведь правы мы оба; впрочем, кому до этого дело? Куда мы пойдем?

— В отель. Я хочу переехать.

Клерфэ решил ничему не удивляться.

— Хорошо, тогда поедем укладываться, — сказал он.

— Я уже уложила вещи.

— Куда ты хочешь переехать?

— В какой-нибудь другой отель. Уже две ночи подряд как раз в это время мне звонит какая-то женщина. Эта женщина говорит, чтобы я убиралась отсюда, потому что здесь мне не место. И многое другое в том же духе.

Клерфэ посмотрел на Лилиан.

— Почему ты не скажешь портье, чтобы он не соединял тебя с ней?

— Я говорила, но она все равно ухитряется прорваться. Вчера она заявила ему, что она моя мать. Она говорит с акцентом. Эта женщина не француженка.

Лидия Морелли, — подумал Клерфэ.

— Почему ты ничего не сказала мне?

— Зачем? А что, в ице нет свободных номеров?

— Конечно, есть.

— Вот и хорошо. Дядя Гастон упадет в обморок, когда услышит, где я живу.

Вещи Лилиан не были уложены. Клерфэ одолжил у портье огромный сундук (его оставил в отеле какой-то удравший немецкий майор) и уложил туда новые платья Лилиан. Лилиан в это время сидела на кровати и смеялась.

— Мне грустно уезжать отсюда, — сказала она. — Я ведь все здесь очень полюбила. Но я люблю, ни о чем не жалея. Ты понимаешь?

Клерфэ поднял голову.

— Боюсь, что да. Тебе ни с чем не жаль расставаться.

Лилиан опять рассмеялась. Она сидела на кровати, вытянув ноги. В руке она держала рюмку вина.

— Теперь все уже не важно. Раз я ушла из санатория, значит, я могу уйти отовсюду.

Так она уйдет и от меня, — подумал Клерфэ, — с той же легкостью, с какой люди меняют гостиницы.

— Смотри, вот шпага немецкого майора, — сказал он. — В панике он, видимо, совсем забыл о ней. Для немецкого офицера это весьма предосудительный поступок. Я оставлю шпагу в сундуке. А знаешь, ты ведь пьяна, но тебе это очень идет. К счастью, я уже два дня назад заказал для тебя номер в ице. А то нам было бы довольно трудно пройти мимо портье.

Лилиан схватила шпагу и, не вставая с места, салютовала ею.

— Ты мне очень нравишься. Почему я никогда не зову тебя по имени?

— Меня никто не зовет по имени.

— Тогда я тем более должна звать.

— Готово, — сказал Клерфэ. — Ты хочешь взять с собой шпагу?