Жизнь взаймы - Ремарк Эрих Мария. Страница 46

— Сиена, — сказал Торриани. — Надо заправиться и сменить задние колеса.

— Скоро?

— Через пять минут. Проклятый дождь!

Клерфэ усмехнулся.

— Он мешает не только нам. Другим тоже. Смотри, чтобы мы не проскочили пункт обслуживания.

Домов становилось все больше и больше. Фары вырывали их из темноты, где шумел дождь. Повсюду стояли люди с зонтиками, в непромокаемых плащах. Мелькали белые стены, люди, разлетавшиеся в разные стороны, как брызги, зонтики, качавшиеся взад и вперед, подобно шляпкам грибов во время бури; впереди чью-то машину швыряло из стороны в сторону.

— Стоп! — крикнул Торриани.

Тормоза тотчас сработали, машину встряхнуло, и она остановилась.

— Воды, задние колеса, скорее! — крикнул Клерфэ; мотор уже замолк, но в ушах Клерфэ все еще стоял гул, как в пустых заброшенных залах.

Кто-то протянул ему кружку с лимонадом и дал новые очки.

— На каком мы месте? — спросил Торриани.

— Вы идете прекрасно! На восемнадцатом.

— Паршиво, — сказал Клерфэ. — А как другие?

— Монти на четвертом, Саккетти на шестом, Фриджерио на седьмом. Конти выбыл.

— Кто на первом месте?

— Маркетти. Обошел всех на десять минут. За ним Лотти, отстал от него на три минуты.

— А мы?

— Вы отстали на девятнадцать минут. Не беспокойтесь. Тот, кто приходит в Рим первым, никогда не выигрывает гонки. Это всем известно.

Откуда-то вдруг появился тренер.

— Да, такова воля божья, — добавил он. — Святая мадонна, матерь господа нашего! Ты ведь это тоже знаешь! Покарай Маркетти за то, что он первый! Ниспошли ему маленькую дырочку в бензонасосе, больше ничего не надо. И Лотти тоже; быть вторым

— почти такой же грех, как быть первым. Святые архангелы, храните… — молил он.

— Как вы сюда попали? — спросил его Клерфэ. — Почему вы не в Брешии?

— Готово! — крикнул один из механиков.

— Давай!

— Я лечу… — начал было тренер, но его слова сразу же заглушил рев мотора.

Машина ринулась вперед. Люди бросились врассыпную, и шоссе, к которому они были приклеены, вновь пошло разворачивать перед Клерфэ свои бесчисленные петли.

то сейчас делает Лилиан? — подумал Клерфэ. Сам не зная почему, он надеялся, что на этом пункте обслуживания его ждет телеграмма. Но телеграммы всегда запаздывают. Может быть, он получит ее при следующей остановке… А потом были только огни, ночь, люди; из-за рева мотора он не слышал их криков, и они походили на тени, мелькающие на экране немого кино. Но вот все исчезло, кроме шоссе, которое, словно змея, ползло по земле, и таинственного зверя, ревущего под капотом машины.

Разговор дали очень быстро. А Лилиан ждала его только через несколько часов, хотя бы потому, что знала порядки на французских телефонных узлах; кроме того, ей казалось, что санаторий страшно далеко, чуть ли не на другой планете.

— Санаторий Монтана слушает…

Лилиан не могла понять, знаком ли ей этот голос. Возможно, что к телефону по-прежнему подходила фрейлейн Хегер.

— Будьте добры, господина Хольмана, — сказала Лилиан, почувствовав, как у нее вдруг забилось сердце.

— Минутку.

Лилиан прислушалась к едва различимому гулу проводов. У нее мелькнула мысль, что Хольмана, вероятно, придется искать. Она взглянула на часы: в санатории уже поужинали. Почему я так взволнована, словно собираюсь оживить мертвого? — подумала она.

— Хольман у телефона. Кто говорит?

Лилиан испугалась, так близко прозвучал его голос.

— Это Лилиан, — прошептала она.

— Кто?

— Лилиан Дюнкерк.

Хольман помолчал.

— Лилиан, — сказал он затем недоверчиво. — Где вы?

— В Париже. Ваша телеграмма пришла ко мне. Телеграмму переслали из отеля Клерфэ, и я по ошибке распечатала ее.

— Вы не в Брешии?

— Нет, — сказала она, почувствовав легкую боль. — Я не в Брешии.

— Клерфэ не захотел?

— Да, не захотел.

Клерфэ, конечно, взял бы ее с собой, если бы она стала настаивать, но она не настаивала, и он удовольствовался ее обещанием побольше спать, отдыхать и не думать о гонках.

— Я сижу у приемника! — сказал Хольман. — Вы, конечно, тоже!

— Да, конечно.

— Клерфэ идет великолепно. В сущности, гонки еще только начались. Я знаю Клерфэ, он выжидает. Пусть другие гробят свои машины. Раньше полуночи он не начнет нажимать, возможно, даже немного позднее… впрочем, я думаю, что как раз в полночь. Вы ведь знаете, что это гонки только по секундомеру. Никто из гонщиков не видит, за кем он идет, это-то как раз больше всего изматывает; гонщики узнают, на каком они месте, только во время заправки, и часто бывает, что сведения уже устарели. Это бег в неведомое. Вы понимаете меня, Лилиан?

— Да, Хольман. Бег в неведомое. Как вы себя чувствуете?

— Хорошо. Скорость просто фантастическая. Средняя До сих пор была сто двадцать километров и выше. А ведь большинство мощных машин только еще выходят на прямую. Я говорю о средней скорости, Лилиан, а не о максимальной!

— Да, Хольман. Как вы себя чувствуете?

— Очень хорошо. Мне стало намного лучше, Лилиан. Какую вы станцию слушаете? Включите Рим. Рим сейчас ближе к трассе, чем Милан.

— Я слушаю Рим. Я рада, что вы себя чувствуете лучше.

— А что у вас, Лилиан?

— Все хорошо. И…

— Может, это правильно, что вы не в Брешии, там дождь и сильный ветер, но я бы не выдержал, я бы поехал туда. Как вы живете, Лилиан?

Она знала, о чем он спрашивает.

— Хорошо, — сказала она. — А как там вообще у вас?

— Как обычно. За эти несколько месяцев почти ничего не изменилось.

Неужели прошло только несколько месяцев? — подумала Лилиан.

— А ведь мне казалось, что прошли уже годы.

— Как живет… — она помедлила секунду, хотя в глубине души знала, что позвонила только ради этого вопроса. — Как живет Борис?

— Кто?

— Борис.

— Борис Волков? Его почти не видно. Он теперь не приходит в санаторий. Думаю, что у него все в порядке.

— Вы все-таки его встречали?

— Да, конечно. Правда, это было недели две-три назад. Он гулял со своей овчаркой, вы ее, наверно, помните? Но мы с ним не разговаривали. А как там у вас, внизу? Так, как вы себе представляли?