Пожар - Ремизов Алексей Михайлович. Страница 2

В красный купальский полдень ударил на Соборной колокольне торопящий набат: в городе вспыхнул пожар.

С разных концов загорелись целые улицы, битком набитые рабочим людом и всякой беднотою. Маленькие деревянные домики и несуразно громоздкие неуклюжие ночлежные дома занялись, как сложенная в кучу труха. Выбивалось пламя и пропадало в гигантских веретенах пыли. Пыльные веретена неслись по городу и вертелись. И словно чья-то рука пряла удушливую огнисто-серную пряжу в раскаленном без единого облачка небе. Врасплох застигнутые, метались люди с отнявшимся языком и дико, по-звериному кричали. И когда засвистел в урочный час фабричный свисток, каким чужим он был среди свиста огня и одиноких, как свист, резких криков о пощаде, о милосердии, чтобы детей спасли, чтобы добро уберечь…

Выносили иконы, верили: иконы заступятся и оградят от беды.

А пламя, крадучись и зудя, пробиралось в потайные уголки и, взлетая, обнимало все новые, еще целые жилища. Пыльные веретена, синие в вечернем свете, неслись по городу и вертелись. И словно синий огненный бурав сверлил тяжелый воздух, вздувающееся зарево, вздрагивая, разлилось над городом, над торчащими черными трубами пожарищ.

Горели железнодорожные мастерские и нефть.

С какой-то яростью, с каким-то ужасом, будто травленные, выскакивали горящие паровозы из своих железных стойл. И по всем путям свистели они отрывистым сухим свистом. И что-то вздыхало и шипело жутко и зловеще под их раскаленными колесами.

Рассыпчато и переливно фонтанами шумели горящие элеваторы. Кто-то, бесясь и хохоча во всю мочь, пересыпал закровянившиеся янтари зерен.

В чарую Купальскую полночь снова завыл на Соборной колокольне торопящий набат: задымились в тесных переулках веселые притоны.

Огонь входил беспощадным гостем, огонь ревниво впивался в стены и страстно тонким языком лизал потолок.

Обнаженные тела, – кто как попало, и изрезанные стеклом и в ожогах, падали с верхних этажей на мостовую.

Распаленные зрачки давившейся толпы искрились и лопались от пьянящего жара, и скрипящий безумный хохот мешался с мольбою и воплем.

Монах в темной одежде с неподвижным каменным лицом стоял в пекле пожара. Один он был бесстрастен, как полднем, так и теперь, и был страшен своим покоем. Кипящий где-то в глубине глаз огонь пронзал всякий огонь.

Тысяча рук хваталось за его полы, за черные воскрылия клобука, тысяча рук ползли к его ногам…

– Ты, наш спаситель, сохрани нас!

– Ты, наш спаситель, спаси нас!

– Ты, наш спаситель, помилуй нас!

И в третий раз ударил на Соборной колокольне страшный торопящий набат, когда лениво восходящее солнце, отдуваясь кроваво-золотистыми лучами, озарило землю: с двух противоположных концов города повалил грозный густой дым.

Горел острог. Горела больница.

Какой был праздник для настоящего огня, вольного огня, разрушающего живые гробы, проклятый острог.

Выломали арестанты железные двери, задавили решеткою тюремную стражу и, избитые, подстреленные, поползли в город.

А в душных больничных палатах в желто-зеленом свете, среди пляшущих оранжевых солнц, поднялись пилящие сердце стоны, и залился геенский хохот безумных.

Огонь, как белка, визжал и прыгал. И вот перекинул свои горящие сети через больничную стену на бойню.

Содрогнулся город под допотопным воем, выли звери в человеческой тоске.

А от острога вспыхнуло кладбище.

Вскрывал огонь своим тяжелым пылающим ломом глухие могилы. И казалось, мертвые, подымаясь из гробов, росли в черные столпы черного смрадного дыма.

Монах в темной одежде, с плотно сжатыми губами, скрестив руки, стоял среди озверелых толп и тоскующих зверей.

Вокруг его головы взвивались искры, как стаи золотых птиц.

Набат, не переставая, бил.

И люди бежали, ободранные, обожженные, отчаянные.

Горели казенные лавки.

Сколько голодных людей бросилось на казенную водку! И огненная водка ела сердце. И в синем нестерпимом пламени корчились несчастные.

Набат, не переставая, бил.

От ужаса с ума сходили. Матери теряли детей. Дети таскали пудовые ноши. Никто не смел остаться под уцелевшим кровом. Бросали дома, выбирались на улицу. Искали поджигателей. Казалось, уже нападали на след… Какие-то женщины в темных одеждах шныряли в подворотнях домов. Разорвали старика сторожа Семена, неосторожно курившего трубку. Солдатику-столоверу оторвали руку. Еще кого-то разорвали.

– Кто же? Где искать? Кто поджигатель? – спрашивали монаха, – ты, наш спаситель, сохрани нас! Ты, наш спаситель, спаси нас! Ты, наш спаситель, помилуй нас!

А на заборах черными буквами стояла надпись: Завтра не будет пожара .