Небесное пламя (Божественное пламя) - Рено Мэри. Страница 40

— О нет, господин мой! Только когда ты сядешь, господин мой… Ведь с меня же потом спросят!..

— Никто ничего не спросит, конь уже мой. Ты просто отдашь мне узду, только не дёргай. Я сказал, дай сюда!.. Живо!

Он взял поводья и сразу отпустил их, поначалу только слегка. Конь фыркнул, потом повернул голову и понюхал его. Правое переднее копыто беспокойно рыло землю. Он перехватил поводья в одну руку, а свободной погладил потную, влажную шею; потом перехватился за оголовье уздечки, так что колючие удила совсем перестали тревожить. Конь чуть подвинулся вперёд. Он сказал конюху:

— Уходи вон в ту сторону. Не маячь перед глазами.

Теперь он потянул голову коня навстречу яркому весеннему солнцу. Тени оказались за спиной, их больше не было видно. А он купался в ароматах конского пота и дыхания.

— Букефал, — позвал он тихо.

Конь потянулся вперёд, стараясь увлечь его за собой; он слегка натянул поводья. На морде сидел слепень — он согнал, проведя ладонью сверху вниз, до мягкой губы. Конь порывался идти дальше, словно прося: «Давай поскорее убежим отсюда».

— Да, — сказал он, погладив коню шею, — Да. Но всему своё время, Букефал. Когда я скажу, мы уйдём. Но убегать — это не для нас с тобой.

Надо скинуть плащ, мешает. Пока рука была занята пряжкой, он продолжал разговаривать, чтобы конь помнил только о нём.

— Ты только подумай, кто мы такие: Александр и Букефал!..

Но вот плащ скользнул за спину, упал на землю… Он провёл рукой по спине коня. Наверно почти четырнадцать ладоней, для Греции очень высокий конь; а он-то привык к тринадцати… Этот почти такой же высокий, как у Филота, который без конца хвастается своим. Чёрный глаз повернулся в его сторону.

— Ти-ихо… ти-ихо… сто-ой… Я тебе скажу, когда.

Собрав свободные поводья в левой руке, он ухватился за гриву на крутой шее, а правой взялся за холку. Конь напрягся, побежал… Он пробежал с ним рядом несколько шагов, чтобы уловить момент, потом прыгнул, перебросил правую ногу… Есть!

Веса конь почти не ощутил. Но ощутил неколебимую уверенность всадника, непреодолимую доброту его рук и сдержанную, но непреклонную волю. Эту волю он понимал — он и сам был такой, — и знал, какова она бывает у людей. У этого была невероятная, нечеловеческая. Людям он не подчинился, но был согласен подчиниться богу. Поначалу толпа наблюдала молча. Эти люди знали коней, и понимали, что этого пугать нельзя. В тишине слышалось только взволнованное дыхание массы людей. Они ждали, что вот сейчас конь придёт в себя, и были уверены, что в лучшем случае он унесёт мальчишку; были готовы рукоплескать, если малыш сможет удержаться, пока конь не устанет… Но он держал коня в руках, тот ждал его приказа… Зазвучали удивлённые голоса. А когда он наклонился вперёд и с криком ударил коня пятками, когда они рванулись вниз к заливным лугам — поднялся рёв. Они исчезли вдали; только облако пыли потянулось вслед, обозначая их путь. Их долго не было, потом они наконец появились. Солнце было у них за спиной, так что тень прямо перед глазами. И копыта триумфально втаптывали эту тень в землю, словно ноги фараона на барельефе, топчущего попранных врагов.

На конском поле они перешли на шаг. Конь фыркал и встряхивал уздечку. Александр сидел свободно, как учил Ксенофонт, — ноги прямо книзу, — держался бёдрами, расслабив ногу от колена. Он ехал к помосту, но его кто-то уже ждал внизу… Это был отец.

Он спрыгнул по-кавалерийски, перекинув ногу через шею коня и повернувшись к нему спиной. На войне такой способ считается самым надёжным, если только конь позволяет. Этот помнил всё, чему успел научиться когда-то в добрых руках. Филипп протянул обе руки — Александр шагнул навстречу и обнял его.

— Только смотри, отец, чтобы мы ему рот не дёргали, — сказал Александр. — Ему больно.

Филипп похлопал его по спине. Он плакал; даже из слепого глаза катились настоящие слёзы.

— Сынок!.. — Слезы мешали говорить. Жёсткая борода была влажной. — Молодец, сын мой. Мой сын.

Александр ответил на его поцелуй. Сейчас казалось, что этот момент останется с ними навсегда.

— Спасибо, отец. Спасибо за коня. Я его буду звать Быкоглав.

Вдруг конь рванулся резко… К ним шёл Филоник; сияя улыбкой, рассыпаясь в похвалах и поздравлениях. Александр оглянулся и мотнул головой — Филоник ретировался. Покупатель всегда прав!..

Их окружила толпа, напирала…

— Отец, скажи им, чтобы держались подальше. Он пока не выносит людей. Мне придётся самому его обтереть, чтобы не простудился.

Занимаясь с конём, он держал рядом самого лучшего конюха, чтобы конь узнал его в следующий раз. Толпа осталась на поле. Потому, когда он вышел во двор конюшни — раскрасневшийся от скачки и от работы, растрёпанный, пропахший конским потом, — там было пусто. Только болтался без дела высокий мальчик, Гефестион, чьи глаза желали ему победы. Александр улыбнулся, показав, что узнал его. Гефестион улыбнулся в ответ, поколебался чуть, подошёл поближе — возникла пауза.

— Ты хотел на него посмотреть?

— Да, Александр. Это было так, словно он тебя знает. Я это чувствовал, как знамение. Как ты его зовёшь?

— Быкоглав.

Они говорили по-гречески.

— Это лучше, чем Гром. То имя он ненавидел.

— Ты живёшь где-то близко. Верно?

— Да, могу показать, прямо отсюда видно. Не эта первая гора, вон там, и не вторая — а за ними.

— Ты здесь уже бывал однажды, я тебя помню. Ты мне ремень помог закрепить… Нет, то был колчан. А отец твой тебя уволок.

— Я тогда не знал, кто ты.

— И эти горы свои ты мне тогда показывал. Я помню. А родился ты в месяц льва, в тот же год что и я.

— Верно.

— Ты на полголовы выше. Но у тебя и отец высокий, правда?

— Да, высокий. И дядья тоже.

— Ксенофонт говорит, рослого коня можно отличить при самом рождении, по длинным ногам. Когда мы оба вырастем, ты всё равно будешь выше.

Гефестион заглянул в доверчивые, искренние глаза. И вспомнил, как отец говорил, что если бы не тот наставник с кирпичной мордой, что морил его голодом и перегружал работой, то сын царя мог бы подрасти повыше. Надо было, чтобы кто-нибудь его защищал всё это время, чтобы какой-нибудь друг был рядом…

— Это неважно. Всё равно, на Букефала никто кроме тебя не сядет.

— Пойдём, посмотришь на него. Только слишком близко не подходи. Я вижу, мне придётся первое время всегда быть рядом, когда конюхи будут с ним заниматься.

Он вдруг обнаружил, что говорит на македонском. Они переглянулись — и рассмеялись оба.

Они ещё долго болтали, пока он не вспомнил, что собирался прямо из конюшни, как был, пойти к матери и рассказать ей последние новости. Первый раз в жизни он совершенно забыл о ней.

Через несколько дней он принёс жертву Гераклу. Герой всегда был настолько щедр и великодушен, что заслужил чего-то большего, чем козел или баран.

Олимпия согласилась. Если сын её ничего не жалел для Геракла, то она ничего не жалела для сына. Она беспрерывно писала письма всем своим подругам и родне в Эпир, рассказывая, как Филипп раз за разом пытался сесть на коня, но тот его сбрасывал, позоря перед народом; как конь был свиреп, словно лев, — но её сын укротил его. Она распаковала новый тюк тканей из Афин, предложила ему выбрать кусок для нового праздничного хитона. Он выбрал простую, тонкую белую шерсть; а когда она сказала, что это слишком скромно для такого великого дня, — ответил, что для мужчины в самый раз, то что надо.

К святилищу героя он нёс своё приношение в золотой чаше. Присутствовали и мать и отец, церемония была торжественная.

Произнеся подобающие обращения к герою, со всеми восхвалениями и эпитетами, Александр поблагодарил его за всё хорошее, что он сделал для людей, и закончил так:

— Каким ты был со мной, таким и оставайся. Будь благосклонен ко мне во всех моих начинаниях, по молитве моей.

Он поднял чашу. Полупрозрачная струя ладана полилась на пылающий костёр, словно янтарный песок; к небу поднялось облако благоуханного голубого дыма.