Небесное пламя (Божественное пламя) - Рено Мэри. Страница 97

— Я там рядом был, при заклинании. Бог долго ничего не говорил; ни да, ни нет. А потом заговорил через огонь и…

Вдруг он, казалось, осознал, что Гефестион — существо, отдельное от него. Сел рядом, положил руку ему на колено…

— Он позволил мне выслушать её, если поклянусь, что не раскрою тайну. Это всегда так. Так что, прости. У меня от тебя секретов нет, но этот принадлежит богу.

Не богу он принадлежит, а ведьме, подумал Гефестион. Это условие она специально для меня изобрела. Но вслух он ничего не сказал. Только взял руку Александра в обе ладони и сжал сочувственно. Рука была сухая и теплая; покоилась в его ладонях доверчиво, но утешения не искала.

— Ну, божьей воле противиться нельзя, — произнес наконец Гефестион.

А сам подумал — как уже не раз бывало, и как еще не раз будет впоследствии — «Кто знает? Даже Аристотель никогда не отрицал, что такое бывало; так что не надо в богохульство впадать… А если раньше бывало, то и теперь быть может… Почему бы и нет?.. Но смертному такая ноша тяжела, ой тяжела!» Он снова сжал слегка руку Александра и попросил:

— Ты мне только одно скажи. Ты рад?

— Да. — Он кивнул теням за лампой. — Да, рад.

Вдруг лицо его осунулось и посерело; щеки ввалились, руки похолодели; его заколотила дрожь. Гефестион видел такое после боя, когда раны начинали холодеть. Здесь лекарство нужно то же самое…

— У тебя здесь вино есть?

Александр покачал головой. Отобрал руку, чтобы скрыть свою дрожь, и начал шагать по комнате.

— Нам обоим нужно выпить, — настойчиво сказал Гефестион. — Мне во всяком случае, я с ужина рано ушел. Пошли к Пелемону. У него, наконец, сын родился; он тебя искал в Зале. И он всегда был с тобой, ты знаешь.

Это была святая правда. А в тот вечер, счастливый, он ужасно расстроился, что принц так измучен своими заботами, — и позаботился, чтобы чаша его полна была постоянно. Александр повеселел настолько, что даже расшумелся: здесь были друзья, почти все они были с ним в той атаке под Херонеей… В конце концов, Гефестион едва смог отвести его наверх до кровати, — сам дошел, нести не пришлось, — он рухнул и проспал допоздна. Около полудня Гефестион зашел посмотреть, как он там. Александр сидел читал, на столе стоял кувшин холодной воды.

— Что за книга? — Гефестион заглянул ему через плечо: читал он так тихо, что слов было не разобрать.

Александр быстро отодвинул книгу.

— Геродот, «Обычаи персов». Надо знать людей, с кем воевать собираешься.

Концы свитка, завернувшись, сошлись над тем местом, которое он только что читал. Чуть погодя, когда он вышел из комнаты, Гефестион развернул.

"… заслуги преступника всегда надо сопоставлять с его проступками; только если оказывается, что вторые больше первых, обиженная сторона должна перейти к наказанию.

Персы полагают, что никто и никогда не убил своего отца или мать. Они уверены, что если каждый такой случай расследовать внимательно — окажется, что ребенок либо подкидыш, либо дитя прелюбодеяния; потому что немыслимо, говорят они, чтобы настоящий отец погиб от руки своего ребенка."

Гефестион отпустил концы свитка, они снова сомкнулись над строками. Он постоял какое-то время, глядя в окно, прижавшись щекой к резной раме… Александр вернулся — и улыбнулся: на лице отпечатались лавровые листья.

Войска готовились к войне. Гефестион, ожидавший ее начала давно и страстно, теперь просто сгорал от нетерпения. Угрозы Филиппа больше разозлили его, чем напугали: как и всякий заложник, он гораздо ценнее живой, чем мертвый; так что гораздо больше шансов умереть от рук солдат Великого Царя. Но здесь — это вообще не жизнь. Словно всех их гонят вниз по воронке сужающегося ущелья, а под ними непреодолимый поток бурлит. Война манила, как открытый простор, свобода, избавление.

Через полмесяца появился посол от Пиксодора Карийского. Тот сообщал, что его дочь, к сожалению, тяжело заболела. Он скорбит не только по поводу вероятной потери, но и потому, что вынужден отказаться от высокой чести породниться с царским домом Македонии. Лазутчик, прибывший тем же кораблем, доложил, что Пиксодор поклялся в верности новому Великому Царю, Дарию, и пообещал свою дочь одному из самых близких его сатрапов.

На следующее утро, сидя за рабочим столом Архелая, перед которым стоял Александр, Филипп прочитал эти новости вслух — без комментариев — и поднял глаза, ожидая реакции сына.

— Да, — ровно сказал Александр. — Скверно получилось. Но не забывай, государь, я Пиксодора устраивал, Не я выбрал отказ.

Филипп нахмурился. Но испытал нечто вроде облегчения. Парень в последнее время вел себя как-то слишком тихо; а эта дерзость гораздо больше на него похожа, разве что сдержаннее обычного. Ну что ж, злость тоже чему-то учит…

— Ты что, даже теперь оправданий себе ищешь?

— Нет, государь. Просто говорю, как есть. Ты и сам это знаешь.

Голоса он так и не повысил. У Филиппа прежняя злость давно прошла, а плохих новостей он ждал уже не первый день, так что он тоже кричать не стал. В Македонии оскорбление — дело смертельное; но право говорить откровенно имеет каждый. Он принимал такое и от простолюдинов, даже от женщин… Однажды, когда после долгого дня в суде он сказал одной старой карге, что ему некогда больше слушать ее дело, — она закричала: «Тогда нечего тебе здесь делать! Незачем тебе царем называться!..» И он остался-таки выслушать ее. Теперь он тоже слушал: это его работа, он царь. Конечно, хорошо бы, чтобы каждый такой разговор был не только работой, — но он задавил свою печаль, почти не успев ее осознать.

— Я запретил тебе этот союз по веским причинам, которые ты знаешь… — На самом-то деле, главную причину он держал при себе. Аридей всегда был бы лишь его инструментом, а Александр мог стать опасен: ведь Кария очень сильна… — Но это мать твоя виновата. Это она тебя подбила на такую глупость.

— Можно ли винить ее? — Александр говорил по-прежнему спокойно, в глазах было что-то ищущее. — Ведь ты признал всех детей от других женщин, а Эвридика на восьмом месяце. Разве не так?

— Так…

Серые глаза неотрывно смотрели ему в лицо. Призыв в них мог бы смягчить его. Он уже достаточно намучился, чтобы протащить вот это чудо на царство; если сам он погибнет на войне — кто, кроме вот этого, может наследником стать?.. В который уже раз изучал он это лицо, такое неуступчивое, такое не похожее на него… Аттал — македонец из рода, древнего уже в те времена, когда его предки еще в Аргосе были, — рассказывал ему всякие истории о вакхических пирах, об обычаях, занесенных из Фракии, которые женщины держали в тайне. После своих оргий они сами не помнили, что с ними было; а что получалось из этого — приписывали богу, в людском ли обличье он являлся или в змеином. Наверно, немало смертных мужчин потешались, слушая это… Нездешнее лицо, подумал Филипп. Совсем нездешнее. Потом вспомнил, как оно — сияющее, раскрасневшееся — падает с черного коня ему в объятия… Раздваиваясь в душе и злясь на себя за это, Филипп размышлял: «Ведь я его вызвал сюда, чтобы отчитать! Так как же он смеет загонять меня в угол? Нет, пусть-ка берет, что ему дают. И пусть благодарен будет за это. Чего ему еще? Чем он заслужил?»

— Ты, вот что. Если я дал тебе соперников на царство — тем лучше для тебя. Ты прояви себя. Докажи. Заслужи своё право на трон.

Александр смотрел так напряженно, что этот взгляд почти царапал.

— Да, — сказал он. — Так я и сделаю.

— Вот и отлично.

Филипп потянулся к бумагам, давая понять, что отпускает его.

— Государь! Кого ты пошлешь в Азию командовать передовым отрядом?

— Пармения и Аттала. Если я не посылаю тебя туда, где не могу держать под присмотром, — благодари за это себя самого. И мамочку свою. Всё. Можешь идти.

В крепости, что в Рысьих горах, трое линкестидов, сыновья Эропа, стояли на стене, сложенной из бурого камня. Хорошее место, открытое; тут никто не подслушает. Гостя своего они оставили внизу. Выслушали, но ответа пока не дали. Вокруг простиралось высокое небо с белыми громадами облаков, окаймленное горами по горизонту. Была уже поздняя весна; на голых вершинах над лесами снег остался только в самых глубоких впадинах.