Девушка с прошлым - Репина Алла. Страница 11

Марина, даже не желая сознаться себе в том, как именно хочет поступить она сама, молча кивнула. Они долго ехали по каким-то линиям, номера которых Марина так и не усвоила за все это время, и вырулили к странному месту, притормозив у самого входа перед Смоленским кладбищем.

– Это дом священников кладбищенской церкви, – пояснил Павел Сергеевич, вводя Марину в подъезд. – Здесь жил еще мой прадед. У меня странная фамилия, да? Это не псевдоним. Обычная поповская фамилия. Когда крестьянские дети попадали в семинарию, они всегда выбирали что-нибудь позвучнее.

– Я знаю.

– Ты все знаешь.., я так и понял, когда увидел тебя в первый раз.

– Сегодня – только второй.

– А это важно для нас?

Они уже стояли на лестничной площадке, перед самым входом в квартиру. Совсем по-детски вздохнув, Марина тихо спросила:

– Можно, я подумаю?

– У тебя нет и минуты. Мы уже пришли.

– Я вхожу…

Все случилось само собой, как будто они оба уже давным-давно были готовы к тому, чтобы встретиться друг с другом. На счастье, оба были не слишком разговорчивы, а потому им и не пришлось изобретать каких-либо слов, подыскивая оправдание тому, что произошло. Эта природная мудрость Марины потом тихо восхищала Павла Сергеевича, по правде говоря, давно уже зарекшегося иметь дело с юными и незамужними особами. Через месяц-другой после знакомства эти особы непременно превращались в заурядных и пошлых теток, кокетливо заводивших разговоры о детках и замужестве. Марина была иная. А потому она осталась здесь надолго – в этой квартире у нее прошла вся осень. Миновала зима. Наступила весна.

Квартира Павла Сергеевича была старой и запущенной. В ней, как с удивлением открыла для себя Марина, легко расставшаяся со своим прошлым, десятилетиями не выбрасывалось ни одного пустяка. То ли Паше было некогда заниматься разбором всякого старого хлама, старых книг и вещей. То ли ему, одному, было уютнее так жить – окруженному тем, что принадлежало еще его прадеду и прабабке.

Он любил это неведомое Марине прошлое. Любил показывать ей старые открытки, которые какие-то родственницы-гимназистки посылали друг другу с дачи в Петербург: “Дорогая Нюся, приезжай к нам завтра вечером в Сиверскую, мы вышлем извозчика”. Вместе они листали старые книги городских адресов и, загадав страницу и строчку, натыкались на редкостную фамилию, а потом додумывали историю про какого-нибудь фон Дервиза. У Паши была забавная страсть: готовя какие-нибудь роли из пьес минувших времен, он, всегда неожиданно для самого себя, настолько погружался в прошлое, что зачем-то начинал бродить по антикварным лавкам, покупать без разбору вот эти старые открытки, тусклые чернильницы толстого стекла, какие-то бронзовые безделицы, бисерные кошельки, замусоленные колоды карт, серебряные кольца для салфеток, фарфоровые шишечки для уголков скатертей, тяжелые веера из перьев, перчатки, рамки для миниатюр… Иногда он с радостью предъявлял Марине что-то, предназначения чего она и вовсе не понимала. А иногда, чтобы полюбоваться ее трогательной радостью, приносил ей какую-нибудь дивную старинную куклу.

Паша не был коллекционером – в его страсти к собиранию вещей не было никакой системы. Просто покупал то, что приглянется. Но знатоки говорили, что с годами из его вещиц сложилась коллекция, отмеченная весьма неплохим вкусом и солидной стоимостью. Он и Марину втянул в свою тихую страсть, и вскоре она безошибочно подсказывала ему в антикварной лавочке, на что бы стоило обратить внимание.

Окна их квартиры выходили на набережную Смоленки. Мрачноватое место. Слева – Смоленское кладбище, прямо – армянское, справа – немецкое. По вечерам на улице – ни души, но постепенно Марина привыкла к этой пустынности, и она ее больше не тревожила.

К тому же в этой квартире вовсе не было тихих ночей. Почти каждую они устраивали довольно бурные, как говорил Паша, “бдения Александра Македонского” и только под утро засыпали…

Все равно ей уже не надо было по утрам бежать в больницу. У нее остались только Паша и университет. Иногда к ней заходила Катька, потрясенная бешеной, по ее представлениям, переменой в судьбе подруги. “Мариша, ну как же тебе повезло!.. А вот я упустила”, – и Катька, цепко оглядывая старинную мебель и безделушки, не без юмора делилась очередной драмой из своей жизни.

– Маришка, ну откуда у тебя такая прыть взялась, кто тебя научил? – иногда притворно и грозно удивлялся Паша ее проснувшейся чувственности.

– Дорогой, изучая античность, я почерпнула много полезного, – передразнивала Марина интонации той противной дамы из приемной комиссии, которая на самом деле оказалась отличной теткой, специалисткой по русскому фольклору, со смаком цитировавшей на лекциях непотребные частушки и приворотные заговоры.

– Сегодня ты узнала что-нибудь новенькое?

– О, да. Сегодня мы как раз проходили весенние вакханалии.

– Ты меня погубишь. Лев Борисович предупреждал: не увлекайтесь, Пал Сергеич, барышнями…

Они редко куда выходили вместе. Паша не хотел, чтобы на Марину смотрели как на его очередную глупенькую подругу, он оберегал ее от шуточек своих приятелей-актеров, которые не преминули бы пройтись по поводу его амплуа героя-любовника. Честно говоря, он боялся показывать ее и своим былым приятельницам: щадил не Марину, а их самих. Что бы испытали они, увидев эту цветущую особу двадцати лет?

Марина и в самом деле стала необыкновенно хороша. Куда-то исчезла ее спортивная угловатость, она похудела, и сходство с той актрисой, вроде бы ирландкой, именем которой он назвал ее еще при первой встрече, стало просто удивительным. Так что теперь он только так ее и называл – моя ирландка. Марина отвечала, что, вообще-то, она полька, которой, кстати, как и ирландке, весьма грешно заниматься тем, что они оба так любят…

– Ах, так! А знаешь ли ты, ревностная католичка, что тебе положено любить и плодить детей? – как-то раз отважился произнести он то, о чем уже давно думал.

– Ты это серьезно?

– Ну, мне уже давно пора стать отцом. Пал Палыч – почему тебе не нравится такое имя для твоего будущего сына?

– А что, если я подумаю?

– Пожалуй, на этот раз я отпущу тебе две минуты…

– Нет. Я не люблю маленьких детей. На самом деле Марина не любила того, что называется семьей. Воспоминания о семейной жизни во Львове были отвратительны. Да и то, что она видела еще в домах своих школьных подруг, не вызывало ни малейшей симпатии. Семья – это всегда что-то нервное, истеричное, тупо сосредоточенное на еде и заунывном быте. Подчинить себя, свою жизнь кому-либо, пусть даже и Паше? Ценить постоянство она еще не научилась…

Как-то летом, когда были сданы все экзамены и в театре тоже наступили недели замечательного летнего безделья, Паша предложил Марине съездить на пикник к одному своему старому приятелю – банкиру.

– Черт его знает, что там за публика будет, но развеемся, да и тебе после твоей зубрежки полезно подышать свежим воздухом. Лес, взморье – ты ведь еще ничего этого не видела, сидишь у меня затворницей. Пора и в люди выбираться. Должен же я, наконец, познакомить тебя со своими друзьями.

Утром Марина с удовольствием надела просторную футболку, хлопчатобумажный джемпер, натянула легинсы, влезла в кроссовки и в таком очаровательно-небрежном виде предстала перед сонным Пашей:

– Годится?

– А черт его знает, – честно ответил Павел Сергеевич.

Они выехали из города на просторное шоссе, ведущее к Выборгу, и только через час Павел Сергеевич приметил нужный им поворот. Попетляв по проселочной дороге в лесу, они неожиданно уткнулись в перегородившие путь мощные сварные ворота. У ворот стоял немолодой мужчина в камуфляже. Только после того, как он сверил номер их “пятерки” с каким-то списком, мужчина перевел взгляд на Павла Сергеевича, узнал, простецки улыбнулся и пожелал хорошего отдыха.

Минут через пять они вырулили еще на одного охранника, который по рации передал кому-то, что Македонский прибыл. Все это начинало не нравиться Марине, но Паша бросил небрежно: “Да брось ты ворчать. Наблюдай, как я – в жизни все пригодится. Просто отдыхай. Короче, не задумывайся, о'кей?"