Палаццо Дарио - Рески Петра. Страница 7

Похоже, он сидел в Венеции, как пожилой ребенок в своей детской. Единственное, что досаждало Радомиру в легенде его жизни, – ветвь рода Радзивиллов, к которой он принадлежал. Она была немецкой и происходила из Штрохаузена, район Везермарш. Его брат Франц Радзивилл вообще был из ряда вон. Он начал было многообещающую карьеру художника, вершиной которой стала статья в Энциклопедическом словаре Майера: «Франц Радзивилл, дипломированный живописец и график, представитель нового конструктивизма; в поздних работах – мастер ландшафтно-космогонического видения». В отличие от остальных членов семьи Радомир уже в ранней юности навсегда покинул Везермарш. Еще до того, как он поселился на Ривьере, а потом в течение ривьерского периода, он часто бывал в Неаполе. Когда Ванда была ребенком, она обожала его приезды. Никому другому не удавалось быть таким живым примером потрясающей истории ее рода в глазах ее подруг. Радомир, так часто и звучно называвший свою фамилию – Радзивилл, ослеплял ее подруг историями польских королей от Болеслава Целомудренного до Мешко Веселого.

Он был одержим генеалогией, быть может, именно потому, что его собственная родовая ветвь так его разочаровала. Еще совсем молодым, почти мальчиком, он установил, что линия Радзивиллов идет от Миколая I, воеводы Вильны. Но чем старше он становился, тем беззастенчивее докучал своими россказнями каждому, кому не удавалось сбежать от него: о Миколае Кшиштофе Радзивилле он говорил: «1549 – 1616, считался сиротой, совершил паломничество в Святую Землю», будто тот был его соседом и каждый день приходил на чай. Или он говорил: «Как? Я еще вам не рассказывал о моем пращуре Януше Радзивилле (1612 – 1665). Великий литовский полководец, затевал заговор против короля. Знаете ли, я особенно чувствую душевное сродство с Каролем Станиславом Радзивиллом (1734 – 1790). Его называли „Пан Дорогой“, потому что сам он обращался ко всем „дорогой“. Он прославился развратным образом жизни. Мы же можем гордиться также Антонием Хенриком Радзивиллом (1775 – 1833), композитором и меценатом, водившим дружбу с Гете и Бетховеном. На его фоне тем более непростительно, что моя сестра вышла замуж за синьора Виарелли».

На этом он обычно завершал свои генеалогические выкладки.

В глазах Радомира Марчелло Виарелли – отец Ванды – был для его сестры плохой партией. Историк искусств в Музее Каподимонте, он, по мнению Радомира, был недоучкой, скучным, как солонка. Он до сих пор за столом желал всем приятного аппетита. Несмотря на такое отношение к ее мужу, мать Ванды и ее брат Радомир сохраняли сердечные отношения.

Радомир всю жизнь чувствовал себя обкраденным в смысле достойного и соответствующего его происхождению образа жизни. Если бы его семья осталась в Польше хотя бы до 1945 года, не уставал он повторять, тогда они хотя бы подверглись экспроприации со стороны коммунистов, а не занимались бы живописью в Везермарше.

Он считал Антония Хенрика Радзивилла (1775 – 1833) ответственным за его, Радомира, судьбу. Хенрик женился на представительнице рода Гогенцоллернов, кузине прусского короля, и переехал в Берлин. Кроме того, единственная линия магнатов в роду Радзивиллов была разрушена его невероятной плодовитостью. Именно из-за нее в мире развилось так много Радзивиллов, дошло до того, что один из них проник в Белый дом как шурин Джона Ф. Кеннеди, а Варшава кишит Радзивиллами – водителями автобусов. Когда же Радомир услышал о Ядвиге Радзивилл, которая жила в Германии, да еще в Рурской области (в городе Гертен или еще где-то), и работала косметологом, сердце его было почти разбито. Ванда предполагала, что именно в этот момент Радомир твердо решил сменить столетие.

Палаццо Дарио стал той самой золотой рамой, которой так ему не хватало.

Радомир предложил Ванде жить в комнате для гостей на верхнем этаже, расположенной над его роскошной ванной. Это была маленькая угловая комнатка, конечная станция для мебели дома, которая ожидала здесь своего конца: стол, столешница которого возмущенно опрокидывалась каждый раз, когда на нее что-нибудь ставили, трехногий стул, мутное зеркало. Плафоном служила маленькая люстра муранского стекла, в которой теперь горела только часть лампочек. Ванда сразу принялась за уборку комнаты.

Закончив работу, она выглянула из окна и залюбовалась гондольерами, которые пели серенады на всемирно известном Большом канале. Туристы, сидящие в гондолах, посмотрев наверх, могли заметить ее или блеск ее волос. Отец называл ее «sirenetta» 20; была она ребенком и осталась ею до тридцати пяти благодаря своим рыжим волосам, зеленым глазам и веснушкам, которые смотрелись так не по-итальянски.

Внизу, на всемирно известном Большом канале, выводил трели своей серенады гондольер. Когда в ее комнату долетели звуки «fiiniculi-funicula», Ванда поймала себя на том, что глотает слезы и шмыгает носом. Это происходило с нею всегда при звуках неаполитанских песен. Больно и трогательно. Но что поделаешь, если человек родился в Неаполе. Она представила себе летние вечера на пьяцца Беллини и вспомнила, как ее отец каждый раз сморкался, когда слышал Malafemmena, и подпевал под нее: «Femmena, tu si peggio e una vipera /me tussecata l'anema / un pozzo cchiu campaa» – «Женщина, ты страшнее змеи, ты отравила мою душу, и с тех пор я не в силах жить».

Проезжавшие внизу в гондолах японцы радостно помахали ей, вероятно, впервые увидев в палаццо живого человека. Начался дождь, из-за которого ностальгические чувства Ванды ушли не сразу – пророчества ее неаполитанских коллег еще были живы. Японцы выглядели в своих дождевиках как завернутые в пищевую фольгу. В одной из гондол стоял маленький коренастый певец. Он так выразительно поднимал руки в порыве пения, будто сами олимпийцы внимали ему. Японцы, промокшие до нитки, но вежливые и хорошо воспитанные, зааплодировали. Когда певец затянул «О sole mio», мимо них проплыл мешок с мусором. И небо разразилось молнией над Бачино ди Сан Марко.

4

– Так в чем же суть проклятия Палаццо Дарио? – спросила Ванда.

Она стояла в гардеробной Радомира и наблюдала его приготовления к карнавалу. День ее приезда в Венецию и первый рабочий день в Восточном музее разделяли два выходных. Два дня, чтобы освоиться. Что же касается дяди – если и в обычные дни наряды и туалеты заполняли его жизнь, то в дни карнавала они с головой поглощали его. Он стоял у окна с зеркалом в руке, поправляя макияж при дневном свете. Ванда вспомнила, что в ее детстве Радомир часто казался ей бесполым – припудренной фиалковым тальком фарфоровой куклой. Подойдя к нему ближе, она увидела, что он смотрел из окна на всемирно известный Большой канал, пристально вглядываясь в гондолу со светловолосым гондольером в ней. На его подбородке красовалась наклеенная мушка.

– Ванда, прошу тебя! Я знаю, ты приехала из Неаполя, где суеверия превратились в народную веру, perdti prego! 21

Радомир сказал это таким тоном, будто Ванда призналась ему в каком-то своем физическом недостатке.

А она лишь рассказала ему о встрече в поезде по пути в Венецию и о том, что господин с впалыми щеками говорил о перспективе скончаться в Ка Дарио не своей смертью. И еще о том, что она позвонила отцу, чтобы посоветоваться с ним, зная его способность трезво оценивать и взвешивать все, что «бросало тень на наше земное существование», как он любил выражаться. Когда Ванда сказала ему о том, что почти все обитатели дворца умерли не своей смертью или их постигли несчастья, отец ни секунды не сомневался в истинности ее рассказа. Для него не имело значения, идет ли речь о проклятии или о чем-то другом, его волновало только то, что человеку предстояло пережить встречу с этим неизвестным.