Одиночество-12 - Ревазов Арсен. Страница 70

– Советуйся.

Маша была грустна и спокойна. Мне это не понравилось. Обычно, когда мы с ней ругались раньше, она выбирала в качестве главного оружия язвительность.

– Маша! Я что должен был сказать, что раз там они в этом монастыре сексуальные расисты, то значит эта линия расследования закрывается? Так что ли?

– Я была под пулями уже два раза. И я готова пойти под них в третий раз.

И снова эта покорность гейши.

– Маша, какие пули в дзен-буддистком монастыре?

– Никаких. Поэтому меня туда и не приглашают.

Я лихорадочно думал, что же мне делать. Отказаться от поездки? Ради женского каприза?

– Ну не обижайся…

– Это ты не обижайся. На меня.

А вот это уже наезд. Интересно.

– В каком смысле?

– Если ты поедешь в монастырь, то я сочту это за личную измену.

– Почему?

Пауза.

– Почему, Маша?

Пауза. Глаза смотрят прямо через меня. Я оглядываюсь, но сзади ничего интересного.

Ты можешь что-нибудь сказать?

– Я беременна.

Оп… «Дорогой! Это не томагучи. Это твой пейджер.» Теперь паузу беру я. Беру паузу, беру сигарету, встаю изо стола и отхожу к окну. Я офигеваю. Но единственное, что мне по-настоящему хочется – это спросить у Маши «от кого?». На меня совершенно неожиданно, безо всякой подготовки и предчувствий накатывает дикий приступ ревности, приступ, которых не было уж полгода, если не год. Но спросить нельзя, неприлично, подло. А сдерживаться тяжело. То есть совсем тяжело. Сигарета себе курится, и я понимаю, что спрашивать в общем-то бесполезно. Во-первых, Маша скорее всего не знает сама. Во-вторых, в случае чего будет говорить, что от меня. То есть будет врать. Или не будет? Нет, Маша всегда говорит правду. Если не хочет или не может, то отказывается отвечать на вопрос. Но вдруг в этот раз для меня будет сделано исключение? Или все-таки спросить? Но ведь ей в общем-то наплевать, от кого ребенок. Он от нее – и это факт. Любые подозрения по отношению к матери автоматически переносятся на ребенка. А человек, подозревающий ребенка – первый враг на свете. Сигарета кончилась. Вместо того, чтоб решить, что делать я выяснил, что я ревнивый мудак. Немного. Тем более, что я это и раньше знал.

Я вернулся и сел за стол. Руки у меня дрожали. Сердце тоже, если слово дрожание применимо к сердцу. Я вдруг вспомнил, что дрожание сердца называется фибрилляцией, и это, в общем, клиническая смерть. Что за херня в голову лезет?

– Ты решил что-нибудь?

– Ага… А когда ты… узнала?

– Пятнадцать минут назад. Когда ты выяснял адрес монастыря. Задержка у меня – шестой день. Так ты решил, как мы будем жить дальше?

Я посмотрел на свои дрожащие руки. Потер лоб. Нахмурился. Расправил брови.

– Дальше будем жить весело. Проживем долгую счастливую жизнь и умрем в один день.

– Это неправдоподобно. Выбери, пожалуйста, что тебе дороже: война с хатами или жизнь со мной. Если жизнь со мной, то отмени монастырь.

– Не понял? При чем тут? Подожди… А Матвей? А Химик?

– Мы можем расстаться.

– С ума сошла? Да подожди ты! А Матвей?

Маша, наконец, перестала смотреть сквозь меня.

– Монастырь не поможет освободить Матвея. Не надо лезть в пекло из-за придуманных глупостей, если хочешь жить со мной!

– Да почему? С чего ты взяла? Я никуда не лезу. В поездке в монастырь и риска-то никакого нет. Ты передергиваешь факты.

– Я не передергиваю. Ты ничего не понял. Я беременна. Продолжая войну ты рискуешь жизнями моих еще не родившихся детей. Понятно?

Сначала я отметил слово «моих» вместо «наших». Затем детей во множественном числе. Двойня там что ли? Один от меня один от Германа? Не, бред. Даже если и была двойня про это Маша знать пока не могла никак. Затем я искренне попытался встать на ее точку зрения. Монастырь – значит, война. Война, значит детям – не очень. Это трогательно. Но как бы объяснить Маше, что мужчины устроены по-другому?

– Маша! У тебя из-за беременности портится характер. Я не понимаю, чего ты так взъелась на этот монастырь? Ну съезжу я туда на пару дней. Максимум на неделю. Тут пока потусуешься…

– Взъелась? Это плохое слово. Мне плевать на мой характер. Я говорю, что думаю. И собираюсь так делать в любом состоянии.

Я принялся рассматривать салфетку, думая о том, что надо мириться и при этом не спросить от кого беременная Маша.

– Стоп. Давай попробуем все сначала.

Даже если бы я всю жизнь работал в психоаналитическом агентстве, предотвращающем разводы, я бы не сказал лучше. По крайней мере, мне так показалось.

– Нет, дорогой. Давай начнем с конца. Или я – или монастырь.

– Послушай! В этом чертовом монастыре знают что-то очень важное. То, что касается всех нас. И тебя в том числе. И мне надо это узнать. Понимаешь? Надо! Если ты не можешь быть одна – ты можешь поехать к Антону в Штаты. Я присоединюсь к вам через неделю.

– Мне есть, куда поехать. Спасибо за беспокойство о моей судьбе. Я все сказала. Я найду чем заняться без тебя. Выбирай.

– Но это ультиматум.

– Да, это ультиматум.

– Маша! Опыт поколений, гены и воспитание – все говорит мне, что ультиматумы принимать нельзя. Даже от беременных. Тем более, что ни твоей жизни, ни твоей беременности сейчас ничто не угрожает.

– Не принимай.

– Я предлагаю помириться. Ну, Маша! Машенька! Машка!

– Я не ссорюсь. Я все сказала и жду твоего решения.

Черт знает что. А она-то что хочет? Спасти мою жизнь, а зачем? Чтобы потом заставить жить меня ее жизнью? Нет. Пора кончать этот идиотизм. Нельзя идти на поводу у женщины. Тем более у сильной женщины. Не хватало мне еще становиться подкаблучником. Хватит с нас Антона. Сильная женщина – не мечта поэта. Стоп… Сильная… И тут вдруг я понял. И ужаснулся своей мысли.

– Я все решил. Я буду действовать по плану. Согласованному, кстати, с тобой. Если ты захотела послать меня на хер, потому что, например, ребенок не от меня, то могла бы придумать предлог получше. Поблагородней.

Кажется, это был удар ниже пояса. На самом деле, я предчувствовал, что говорить на эту тему было необязательно…

– Всего хорошего, дорогой.

Маша поднялась, вышла из-за стола и пошла в номер. Я остался в баре. Заказал виски, но он как-то не пошел. Я позвонил Антону. Он обозвал меня олигофреническим самовлюбленным долбоебом.

– Ты бы сказал, «Конечно, дорогая! Будет все как ты захочешь». И отменил бы этот несчастный монастырь. Тем более, что у Маши конечно сейчас с головой не все в порядке. И это нормально. Ты представь себе: погони, убийства, а теперь еще и беременность?! А потом, если ты уж считаешь, что без этого Окама жизни тебе нет, ну и съездил бы туда тайно. Или я бы съездил. Это же не горит, правда? Или Маша бы остыла! Ну что ты за идиот?

– Так что ты посоветуешь?

– Идти извиняться!

– После ультиматума…

– Какие ультиматумы между своими людьми? Ау! Своими!!! Ты охренел в своих тюрьмах? Нельзя придираться к форме выяснения отношений? Я уже не говорю, что и выяснять их не стоит… Иди!

– А что с Матвеем?

– Я освобожусь примерно через месяц. И мы его вытащим. Один в это дело не суйся.

– А ты не можешь освободиться пораньше? Жалко Мотю.

– Не могу. Правда, не могу. Мотя там в порядке. Дожидается нас.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

Я повесил трубку и пошел в номер, определенно решив воспользоваться советом Антона. По дороге я раздумывал может ли чужая женщина стать если не своей, то родной. Чужая – оттого, что я и раньше-то Машу не очень понимал, а уж сейчас… Но решил, что при определенных обстоятельствах – может. На душе у меня стало гораздо легче. Чтобы понять, ссылаться мне на разговор с Антоном или нет при объявлении капитуляции, я остановился на лестнице и выкурил сигарету. Решение честно пересказать Маше разговор с Антоном переполняло меня, когда я открывал дверь номера.

Но первые фразы застряли у меня в горле. Говорить мне было не с кем. Маши не было. Нигде. Ни Маши, ни ее чемодана с сумкой. При том, что моя сумка одиноко торчала на чемоданной подставке.