Спор о Сионе - Рид Дуглас. Страница 179

«Вырождение» положило начало наводнению Запада литературой талмудистского шовинизма. Примером нашего времени является книга некоего Теодора Кауфмана, «Германия должна погибнуть», вышедшая в Нью-Йорке в 1941 году, когда Гитлер и Сталин перестали быть друзьями, и Америка вступила в войну. Кауфман требовал уничтожения немецкого народа в буквальном смысле Талмуда и Торы. Это уничтожение должно было быть достигнуто путём стерилизации всех немцев — мужчин до 60 лет, женщин до 45 лет) в течение трёх лет по окончании войны, причём границы Германии на этот срок должны были быть наглухо закрыты, а её территория затем поделена между другими народами, т. ч. она исчезла бы с географической карты вместе со всем своим населением. Г-н Кауфман подсчитал, что, по прекращении рождении в результате стерилизации, нормальная смертность уничтожила бы германскую расу в течение 50–60 лет. Трудно сомневаться в том, что общественное отвращение к подобного рода бредовым идеям отпугнуло бы любого издателя от публикации такой книги во время первой мировой войны или в любое время с тех пор, как было изобретено книгопечатание. В 1941 году эта книга вышла с похвальными отзывами о ней в двух ведущих американских газетах (обе, разумеется, находятся в еврейских руках): «Нью-Йорк Таймс» охарактеризовал предложения Кауфмана, как «план к достижению постоянного мира межу культурными нациями»; «Вашингтон Пост» назвала их «интересно поданной, весьма стимулирующей теорией».

Планы Кауфмана были наиболее талмудистскими из всего, что автору удалось обнаружить в этой области, но их духом напитаны многие другие книги. Ненависть была направлена отнюдь не против одних только немцев; в других случаях это были арабы, а одно время и англичане, как раньше та же ненависть направлялась против испанцев, русских, поляков и прочих. В этом не было ничего личного; будучи конечным продуктом талмудистского учения, эта ненависть равномерно распределялась против всего нееврейского, направляясь то на одного символического врага, то на другого в этом мире, в котором, согласно левитскому «закону», все были врагами. Стремительное нарастание и открытое высказывание этого неистового бреда, не сдерживаемого более соображениями общепринятых норм, объясняют критику, неоднократно выражавшуюся еврейскими писателями, как-то Брауном в 1933 году, раввином Эльмером Бергером в 40-х и Альфредом Лилиенталем в 50-х годах. Их опасения и критика были вполне оправданы отражением этой ненависти в еврейском печатном слове. В одной книге за другой копающиеся в психологии еврейские писатели анализировали «еврейскую душу», неизменно кончая выражением презрения или ненависти по отношению то одной, то другой группы не-евреев в самых шовинистических формулировках. Известный еврейский писатель Артур Кестлер, описывая этот свой анализ иудаизма, писал: «Самым поразительным открытием было, что легенда об „избранном народе“ понимается правоверными евреями совершенно буквально. Протестуя против расовой дискриминации, они тут же подчёркивают своё собственное расовое превосходство, основанное на договоре Иакова с Богом». Однако, воздействие этого «поразительного открытия» именно на эту конкретную еврейскую душу оказалось довольно неожиданным: «Чем больше я знакомлюсь с иудаизмом, тем большую горечь я испытываю, и тем более ярым сионистом я становлюсь». Вероятный повод (трудно употребить термин «причины» в отношении столь нелогичной реакции) странного воздействия на г-на Кестлера им же самим признанного еврейского расизма, нетерпимости и высокомерия следует искать на двухстах страницах его жалоб на преследование евреев в Европе и их изгнание оттуда. Его искание справедливости не распространяется, однако, на арабов, которые, по его мнению, заслужили своё, ибо он описывает арабскую семью (подвергшуюся преследованиям и изгнанию со стороны сионистов в Палестине) следующими словами, явно полным презрения: «Старуха идёт впереди, ведя на поводу осла, на котором сидит её старик… погружённый в печальные мысли об упущенной возможности переспать со своим младшим внуком». Другими словами, если страдающей стороной не являются евреи, то преследование и изгнание представляются вполне допустимыми, тем более если речь идёт о существах с подобного рода низменной психологией.

Перемены в тоне и принятых нормах приличия в еврейской литературе нашего времени могут быть далее прослежены в писаниях уже цитированного нами г. Бен Хехта, сожалевшего о том, что Иисус не был превращён в мясной фарш, вместо того, чтобы быть удостоенным распятия, поскольку в этом случае христианство вряд ли смогло бы появиться на свете. Трудно представить себе, чтобы какой-либо издатель или какая-либо газета прежних времён позволили себе напечатать подобного рода мерзости, единственной целью которых является грязнейшее оскорбление религиозных чувств большей части цивилизованного человечества. Тот же самый Хехт писал также, что «в течение сорока лет я жил в этой стране (т. е. в Америке), не встречая антисемитизма и даже отдалённо не размышляя о его существовании». Логическим выводом из этого было бы, что г. Хехт не испытывал желания проживать где бы то ни было в другом месте. Тем не менее, когда готовилось создание сионистского государства, он писал, что каждый раз, когда в Палестине убивают британского солдата, «американские евреи празднуют это в своём сердце». Глубокое, хотя и мало вразумительное понимание изменений в еврейской душе в нашем столетии дают также книги некоего г-на Мейера Левина, в которых, по мнению автора, тоже содержатся вещи, в другие времена считавшиеся непечатными. Его произведение «В поисках» (In Search) показывает, что имел в виду упоминавшийся нами Сильвен Леви на Версальской конференции в 1919 г., говоря о «взрывных тенденциях» восточного еврейства. Г-н Левин родился в Америке, его родители были иммигрантами из восточной Европы, и его с детства воспитали в ненависти к русским и полякам. Похоже, что и в «новой стране», где он родился и вырос, он нашёл мало хорошего для себя, занимаясь уже в ранней молодости подрывной агитацией среди рабочих в Чикаго. Он описывает, как он провёл полжизни в мучительных попытках поочерёдно то отделаться от своего еврейства, то вновь к нему приобщиться. Если евреи в самом деле считают себя совершенно отличными от всего прочего человечества, то г-н Левин показывает читателю его книг, что это убеждение — продукт навязчивого, почти мистического извращения. По его собственным словам, он беспрестанно задавал себе вопросы, «кто я такой?» и «что я здесь делаю?», и он утверждает, что «евреи повсюду задают себе те же самые вопросы». Далее он рассказывает о некоторых открытиях, к которым его привели эти попытки самоанализа. Описывая дело убийц Леопольда и Леба в Чикаго (двое молодых евреев из богатых семей изуродовали и убили маленького мальчика, тоже еврея, по крайне патологическим мотивам), он пишет: «Я полагаю, что помимо ужаса, внушаемого этим делом, ужаса сознавать, что в человеческих существах могут быть мотивы убивать, помимо простых мотивов похоти, жадности или ненависти, помимо всего этого я испытывал некое подавленное чувство гордости за блестящие способности этих двух юношей, симпатию к ним за то, что они стали рабами своего чисто интеллектуального любопытства, гордость за то, что и этот совершенно новый уровень преступления, даже и он смог быть достигнут евреями. Помимо испытавшегося также и мной модного увлечения „страстью к новому опыту“, и в состоянии некоего странного благоговения, я чувствовал, что вполне их понимаю, и что именно я, будучи также молодым, интеллигентным евреем, был с ними в духовном родстве». В другой раз он описывает свою роль (он называет себя при этом «добровольным помощником», но правильнее было бы охарактеризовать его как агитатора) в забастовке рабочих-литейщиков в Чикаго в 1937 г., вызвавшей столкновения с полицией, причём несколько рабочих были убиты. «Добровольный помощник», г-н Левин, «оказался в рядах» демонстрации забастовщиков и «удирал вместе с другими», когда началась стрельба. Он не был ни литейщиком, ни забастовщиком, а затем он и другие лица очевидно также «добровольные помощники», организовали массовый митинг, во время которого он показывал толпе диапозитивы газетных фотографий, подписи которых были им вырезаны, поскольку они не имели ни малейшего отношения к происходившим событиям. Показывая фотографии, он сопровождал их комментариями, рассчитанными на то, чтобы возбудить толпу, не имевшую представления о том, о чём в действительности шла речь на показанных снимках. Он пишет: