Скарлетт - Риплей Александра. Страница 113

Безыскусность ирландских женщин обезоруживала ее, они были словно из другого мира, незнакомого, как мир волшебников и чудес, в который все они искренне верили.

Она открыто смеялась над Кэтлин, когда та ставила каждый вечер молоко в чашке и кусок хлеба на тарелочке на тот случай, если кто-то из «маленького народца» будет идти мимо и захочет есть. Когда на следующий день тарелка и чашка оказывались пусты, Скарлетт говорила, что какая-то бродячая кошка воспользовалась добротой Кэтлин. Этот скептицизм Кэтлин нисколько не трогал, и «ужин для феи» стал для Скарлетт самым чудесным воспоминанием о жизни в семействе О'Хара. Другим запоминающимся событием были часы, которые она проводила с бабушкой.

«Эта старушка — крепкий орешек», — с гордостью думала Скарлетт и была уверена, что именно бабушкина кровь помогла ей выжить в самые безнадежные времена. Она часто забегала в маленький домик и, если старая Кэти-Скарлетт не спала и была не прочь поговорить, пристраивалась рядом и просила рассказать историю о том, как папа был маленьким.

Иногда она поддавалась уговорам Колума и забиралась в двуколку, чтобы отправиться покататься. Она за несколько дней научилась не обращать внимания на пронизывающий ветер с запада и постоянные дожди.

В тот день, когда Колум повез ее показать «настоящую Тару», тоже шел дождь. Плащ Скарлетт развевался на ветру, когда она поднималась по неровным каменным ступеням к вершине низкого холма, где жили и правили, любили и ненавидели, пировали и воевали Великие Короли Ирландии и где они были разгромлены.

Это даже не было развалинами. Скарлетт огляделась вокруг, но не увидела ничего, кроме нескольких овец. В сером свете под серым небом шерсть их казалась серой. Удивляясь самой себе, она почувствовала дрожь. Она вспомнила рассказы из своего детства, и это заставило ее улыбнуться.

— Тебе нравится? — спросил Колум.

— Да, по-моему, это прелестно…

— Скарлетт, милая, не надо лгать, и не надо искать прелести здесь, в Таре. Пойдем со мной, — он протянул ей руку.

Они прошли по густой траве через неровную лужайку к заросшим холмам в стороне. Колум взобрался на один из них и остановился.

— Сам Святой Патрик стоял тут, где теперь стою я. Тогда он был простым человеком, миссионером, не больше, чем я сейчас. Святым он стал позже. В человеческих умах образ его вырос и превратился в непобедимого гиганта, вооруженного словом Божьим. Но, по-моему, важнее помнить, что сначала он был человеком. Ему, наверное, было страшно здесь одному в сандалиях и грубом шерстяном плаще лицом к лицу с волшебным могуществом Великого Короля. У Патрика не было ничего, кроме долга нести правду и необходимости выполнить его. Ветер, должно быть, дул холодный, а его пожирало пламя еще неисполненного долга. Он уже преступил закон Короля, зажег костер, когда весь огонь должен был быть потушен. Его могли убить за этот проступок, он знал. Он собирался рискнуть, чтобы привлечь внимание Короля и доказать ему величие той идеи, которую он, Патрик, нес в себе. Он не боялся смерти, он боялся только не оправдать доверия, оказанного ему Господом. Но он справился. Со своего древнего, украшенного драгоценностями трона, король Лаочер дал право отважному миссионеру проповедовать без препятствий. И Ирландия стала христианской.

Что-то в спокойном голосе Колума заставило Скарлетт выслушать и попытаться понять все, что он говорил. Она никогда не думала о святых, как о людях, которые могут бояться чего-то, как и все мы. Она вообще никогда не думала о святых. Имена их означали для нее только названия праздников. Сейчас, глядя на приземистую, коренастую фигуру Колума, его простое лицо, седеющие волосы, спутанные на ветру, она представляла себе лицо другого, такого же обыкновенного человека, который был готов ко всему и не боялся смерти. Как может кто-то не бояться смерти?! На что это должно быть похоже? Она вдруг ощутила щемящее чувство зависти к святому Патрику, ко всем святым, а может быть, и к самому Колуму.

«Я не понимаю и никогда не пойму, — подумала она, — это слишком тяжкая ноша».

Она познала великую, волнующую, но горькую истину. Есть вещи слишком глубокие, сложные и противоречивые для каждодневного понимания. Скарлетт почувствовала себя одинокой и незащищенной.

Колум пошел дальше, ведя ее за собой, сделал несколько десятков шагов и остановился.

— Вот, — сказал он. — Вон тот ряд низких насыпей видишь?

Скарлетт кивнула.

— Тебе нужна музыка и стакан виски, чтобы отогнать ветер и закрыть глаза. Но у меня ничего этого нет, поэтому тебе ничего не остается, как закрыть их, и ты увидишь. Это все, что осталось от трапезной на тысячу свечей. О'Хара были здесь, и все, кого ты знаешь, тоже. Здесь все герои. Еда и вино — прекрасны, а от музыки сердце вот-вот выскочит из груди. И тысяча гостей сидит, освещенная тысячей свечей. Ты видишь, Скарлетт? Пламя разгорается все ярче, отражаясь в золотых браслетах на их руках, золотых чашах, которые они подносят к губам, изумрудах, рубинах, сапфирах на золотых перевязях плащей. Аппетита их хватало и на оленину, и на мясо кабана, и на жареных гусей, и на медовуху, и на брагу. Они стучали кулаками по столу в такт музыке, и золотые тарелки подпрыгивали от этих ударов.

Ты видишь своего папу? А Джейми? А молодого повесу Брайана? Вот это пирушка! Ты видишь?

Она рассмеялась.

— Да, вот папа, он выкрикивает слова застольной песни и наполняет чашу вновь и вновь, потому что от пения его мучит жажда. О! Как бы ему здесь понравилось!

— Здесь должны быть лошади, — сказала она уверенно, — у папы всегда должна быть лошадь.

— Прекрасные, быстрые, как ветер, лошади рвутся с привязи.

— И кто-нибудь позаботится о нем и уложит его потом в постель? Колум рассмеялся и обнял ее за плечи:

— Я знал, что ты тоже почувствуешь это, — сказал он.

Скарлетт улыбнулась, и глаза ее сверкнули изумрудным огнем.

Ветер сбросил капюшон ей на плечи и тепло коснулся непокрытой головы. Дождь кончился. Она посмотрела на синее, будто вымытое небо. Ослепительные белые облака танцевали под порывами ветра. Казалось, что они очень близко, такие теплые, нашедшие, наконец, приют себе в Ирландии.

Потом она посмотрела вниз и увидела свою страну, что расстилалась перед ней: зеленые, свежие поляны, нежную, полную жизни листву деревьев и живых изгородей. Было видно так далеко! Горизонт закруглялся и казался краем земли.

Что-то древнее и языческое зашевелилось в ней, и едва укрощенная дикость, что составляла ее суть, нахлынула и захлестнула ее. Вот что значит царствовать — высота над землей и близость к солнцу. Она широко раскинула руки, словно желая обнять мир, лежащий у ее ног.

— Тара, — произнес Колум.

— Я так странно себя чувствую, Колум, будто это вовсе и не я, — говорила Скарлетт, забираясь в повозку.

— Это века, милая Скарлетт, все жизни, что прожиты здесь, все радости и печали, пиры и войны — они здесь, витают в воздухе, лежат в земле у тебя под ногами. Время, годы, что не имея счета, бременем ложатся на землю. Ты не можешь увидеть, услышать или прикоснуться к ним, но чувствуешь их легкое прикосновение, их беззвучные голоса. Время. И таинство.

Скарлетт поправила свой плащ.

— Это как тогда у реки. Какое-то необыкновенное чувство. Я почти нашла слово, но потом опять потеряла его, — и Скарлетт рассказала про сад Эрлов, реку и вид с башней.

— В лучших садах всегда есть вид, не так ли? — голос Колума был ужасен, в нем послышалась злоба. — Молли так сказала?

Скарлетт закуталась в плащ. Что она сказала не так? Колум никогда еще не был таким чужим.

Но вот он повернулся к ней и улыбнулся, и она поняла, что ошибалась.

— Ты поймешь мою слабость, Скарлетт. Сегодня в Триме будут представлять лошадей для скачек. Мне бы очень хотелось посмотреть и выбрать, на кого поставить в воскресенье.

Ей тоже очень этого хотелось.