Похищение - Арсаньев Александр. Страница 15

Хотя нет, продолжила я размышления. Манефа говорила, что пошла на ярмарку после того, как в последний раз жалованье получила, а было это на прошлой неделе, в субботу, т. е. как раз накануне Сырной. Все сошлось. Выходит, Матрену Филипповну увезли именно в воскресенье, видимо, после того случая с Парашкиным сыном… Эх, Катюша, Катюша, покачала я головой.

– Нет, – сказала я ожидающему старикашке. – Ничего не надо. Оставайся с Богом.

На его лице отобразилось разочарование. Видимо, хотел выслужиться старик, да не получилось. Ну да ладно, и так ни за что получил пятиалтынный, будет с него. Я развернулась и пошла к саням.

– Благодарствую, матушка, благодарствую, – причитал за моей спиной старикан, и мне даже стало неловко.

«Как все-таки убога старость», – подумала я и тут же устыдилась собственных мыслей.

Глава пятая

Сразу же от дома Степкиной я отправилась к Селезневым. Я хотела справиться о состоянии Катеньки и Елизаветы Михайловны и переговорить с генералом. Дверь мне открыл Василий, он проводил меня в малую гостиную и просил подождать.

Спустя какое-то время в комнату вошел генерал Селезнев, заметно осунувшийся, в парчовом халате темно-вишневого цвета, с красными от бессонницы глазами. Он сдержанно поздоровался со мной, извинился за свой внешний вид и спросил, есть ли у меня какие-нибудь соображения относительно пропажи его сына.

Я отрицательно покачала головой. Генерал вздохнул, сказал, что супруга чувствует себя нехорошо, не желает вставать, плачет, чем вызывает у слуг, от которых тоже решили держать случившееся в тайне, ненужные пересуды. Гвоздикин куда-то пропал с самого утра, а Катеньку было решено отвезти в столицу к бабушке, тем более что нынче утром прибыла, наконец, гувернантка. Я согласилась, что это разумное решение, девочке совсем ни к чему было присутствовать в доме при подобных обстоятельствах, к тому же, замысел злоумышленников был неясен. Возможно, что они решаться предпринять еще одно похищение, целью которого на сей раз может оказаться Катя.

Как мне показалось, Селезнев имеет какие-то соображения, и я напрямую задала ему вопрос, на который Валерий Никифорович, слегка сконфузившись, принялся отвечать, однако, предварив свой ответ такими замечаниями:

– Я, Екатерина Алексеевна, не могу утверждать, что знаю доподлинно, кому понадобилось похищать моего сына, однако у меня, как вы изволили заметить, существуют определенные подозрения, – тут генерал встал из своего излюбленного кресла в стиле рококо, подошел к двери, проверил плотно ли она прикрыта и только после этого, вернувшись, снова сел и, понизив голос, стал рассказывать мне свою историю. – Я, разумеется, надеюсь, что все это останется ente nous. Могу я положиться на вас?

– Да, конечно, Валерий Никифорович, – заверила я Селезнева. – Если история имеет отношение к Никиному похищению, то вы полностью можете на меня рассчитывать.

– Eh, bien, – кивнул головой генерал. Его лицо приняло сосредоточенное и одновременно несколько брезгливое выражение, он нахмурился, затем тяжело вздохнул и начал свой рассказ. – Все, что я вам сейчас расскажу, Екатерина Алексеевна, как это… «дела давно минувших дней», которые теперь вот так печально сказываются на моем семействе. А началось все тогда, когда я был сравнительно молод, состоял на военной службе в чине полковника и еще только познакомился со своей будущей супругой. Елизавете Михайловне тогда исполнилось семнадцать, она впервые появилась в свете и была настолько хороша, что я, человек зрелый и, как мне всегда казалось, рассудительный, увидев ее, совершенно потерял голову, – взгляд генерала потеплел и затуманился. – Это было в сорок восьмом… Я и сейчас помню, как она была восхитительна в тот вечер! Словно это было не одиннадцать лет назад, а только вчера! На ней было светлое, какое-то совершенно воздушное шелковое платье с кружевами, юбка которого при малейшем движении издавала чуть слышный шорох и покачивалась из стороны в сторону… Я не отходил от нее весь вечер и уже на следующий день поехал к ее отцу с визитом.

Надо сказать, что родословная моей супруги довольно древняя, она дочь действительного статского советника князя Михаила Романовича Лопухина. Князь принял меня весьма благосклонно, и с тех пор я стал у них бывать довольно регулярно. Елизавета Михайловна в общении была мила и непосредственна, и я все больше склонялся к мысли о женитьбе. Мое положение вполне позволяло просить ее руки, и я предполагал, что князь мне не откажет. Относительно Лизоньки у меня тоже не было сомнений. Словом, все складывалось как нельзя лучше.

На лето Лопухины собирались ехать в свое имение, поэтому я решился сделать предложение Лизоньке прежде, чем они уедут. Помнится, в тот день мы поехали с ней на прогулку в Эрмитаж. С нами была ее гувернантка, немка по имени Матильда. День выдался по-настоящему весенний, пригревало солнце, дул легкий майский ветер. Отъезд Лопухиных был назначен на следующее воскресенье и, наконец, я решился. Выбрав удобное мгновение, когда Матильда поотстала, я взял Лизонькину руку, затянутую в тонкую белую перчатку, и, дождавшись, пока пройдут встречные прохожие, краснея и смущаясь, как гимназист, сделал ей предложение. Она ответствовала милой улыбкой и легким кивком головы. Мне хотелось, чтобы и с ее стороны было хоть что-то сказано, но нас догнала гувернантка, и мы оба не решились продолжить при ней разговор. В тот же день я сделал официальное предложение. Лизонькины родители согласились отдать за меня дочь, и свадьба была назначена к Покрову.

Все лето моя невеста провела в деревне за свадебными приготовлениями. Я несколько раз наведывался к ним и чувствовал себя вполне счастливым. Мы, как и все влюбленные, строили радужные планы относительно будущей совместной жизни и не могли дождаться осени. Однако в этом году нам не суждено было сыграть свадьбу. В начале сентября случилось несчастие – князя хватил апоплексический удар и он скончался буквально в одночасье, едва только они успели вернуться в столицу. Естественно, свадьбу пришлось отложить на год. Лизонька перестала выезжать в свет, а я, признаюсь, был только рад этому вынужденному заточению, хотя и понимал, что повода для радости нет.

В ту же осень приехал из Лондона друг моего детства, некий господин Аксенов, статский советник, который служил по дипломатической линии. Мы не виделись с ним лет пять, хотя и вели довольно регулярную переписку. Аксенов был младше меня на три года и имел довольно выразительную наружность. Он, безусловно, нравился дамам, в обхождении был галантен, да и пребывание за границей только прибавляло ему шарма.

Алексей Владимирович был жгучим брюнетом, а вы сами знаете, как действуют на женские сердца этакие записные красавцы с дикими цыганскими очами, – при этих словах генерала я невольно смутилась, вспомнив «дикие цыганские очи» Лопатина. Слава Богу, Селезнев был увлечен своим рассказом и не заметил моего смущения. – Тем более что и характер у Аксенова был подстать его внешности, он был, как это называется, буйная голова. Бесстрашный, бесшабашный и беспринципный, – последнее слово было произнесено в уничижительно тоне. – До сих пор поражаюсь, как такой плут мог служить в дипломатическом корпусе. Мне всегда казалось, что дипломатия, особенно в отношении Альбиона, требует чувства такта и холодного рассудка. Но, тем не менее, Аксенов прослужил дипломатом пять лет, а это, надо полагать, что-то да значит…

Вернулся он, по собственному его признанию, из-за какого-то скандала, связанного с одной высокопоставленной особой женского пола. А, вернувшись, сразу же попал в другой скандал – принялся ухаживать за графиней Бежевской, причем так рьяно, что был вызван на дуэль ее супругом. Мне пришлось выступать в роли секунданта и я, к немалому своему удивлению, обнаружил, что мой друг прекрасный стрелок. Он прострелил князю плечо. Скандал удалось замять, однако уже к Рождеству Аксенов попал в новый переплет – сатисфакции потребовал барон фон Дитрих, за то, что Алексей неуважительно отозвался о его невесте, княжне Слуцкой. На этот раз дуэль закончилась простреленной рукой несчастного барона. Так выяснилось, что Аксенов обладает замашками бретера. Я наблюдал за ним и пришел к выводу, что ему доставляли истинное удовольствие все эти дуэли, он сам признался мне, что его одолевает скука и, только стоя под дулом направленного на него пистолета, он начинает ценить жизнь…