Карандаш плотника - Ривас Мануэль. Страница 10

Этот человек жив, с непривычной для него твердостью сказал доктор Соланс. Я принес врачебную клятву и намерен ее исполнить. Теперь его здоровье в моих руках.

Пока шло лечение, доктор Соланс бессменно дежурил в лазарете. По ночам запирался изнутри. Когда доктор Да Барка смог говорить, они нашли неисчерпаемую тему для бесед: «Общая патология» доктора Новоа Сантоса.

Кстати, святой отец, сказал начальник тюрьмы, ободренный откровенным тоном разговора, а что у вас там думают о Домбодане, о том самом, которого называют Малышом?

Что о нем думают у нас? А чего о нем, собственно, думать? – спросил священник.

Он приговорен к смерти. Хотя все знают, что он просто деревенский дурачок. То есть умственно неполноценный.

10

В тюрьме лучшим доказательством дружбы была помощь особого рода – искать друг у друга вшей и прочих паразитов. Как матери ищут их у детей.

Мыла не было, и одежду стирали просто в воде, да и той не хватало. Вшей и клещей терпеливо выбирали руками. Второе место по численности среди тюремной фауны занимали крысы. Они вели себя здесь по-свойски. Ночью бегали прямо по телам спящих арестантов.

Только вот какого черта они здесь едят?

Сны, говорил доктор Да Барка. Они грызут наши сны. Крысам все равно, что есть, – сожрут хоть потустороннее, хоть посюстороннее.

А еще в тюрьме жил сверчок. Его поймал в патио Домбодан. Смастерил для него картонный домик, и дверь его всегда оставалась распахнутой. Сверчок день и ночь стрекотал на столике в лазарете.

Когда Да Барка выздоровел, его дело рассмотрел военный трибунал и приговорил доктора к смертной казни. Его считали одним из руководителей Народного фронта, политической коалиции «Анти-Испания», которая вела пропаганду за автономию Галисии, то есть он был признан сепаратистом и мозговым центром «революционного комитета», организовавшего сопротивление «победному Движению» 1936 года.

В течение нескольких месяцев в кабинетах новой власти шли нешуточные споры. О деле доктора Да Барки пронюхали за границей, была развернута международная кампания за его помилование. Нельзя сказать, чтобы победившая сторона была очень уж чувствительна к такого рода давлению, но в данном случае имелось-таки одно обстоятельство, которое мешало привести приговор в исполнение. Осужденный родился на Кубе и потому имел двойное гражданство. Правительство Кубы числилось в союзниках Франко. Все газеты на самых видных местах большими буквами печатали воззвания в защиту Да Барки, призывали к милосердию. Даже люди самых консервативных взглядов не остались равнодушны к истории человека, который с чудесным упорством раз за разом вырывался из когтей смерти. Хроникеры описывали подробности судебного заседания так, будто получали новости через Атлантику по тайному радиотелефону; они особо подчеркивали мужественное поведение молодого врача, когда он предстал перед трибуналом, состоявшим из одних только военных. Чаще всего повторяли версию, согласно которой он закончил свою речь стихами, заставившими зал содрогнуться:

А некий журналист добавил в описание еще одну деталь, возможно апокрифическую, хотя и сделал он это с самыми благородными целями. Автор хроники был известен любовью к ярким мазкам. По его словам, доктор весьма уместно процитировал Хосе Марти:

Потом передавали, будто он и на самом деле начал читать стихи, но его прервали на полуслове. Я находился там и могу с уверенностью заявить: ничего подобного не было, рассказывал Эрбаль Марии да Виситасау. Доктор Да Барка никаких стишков не декламировал. Он говорил стоя, очень размеренным тоном, будто запускал на веревке бумажного змея, и это уже само по себе выводило из себя членов трибунала, ведь обычно подсудимым если и предоставлялось слово, то формально, и все торопились поскорей закончить спектакль. Сперва доктор повел речь о правосудии, и мне все, что он произносил, показалось полной галиматьей, но, по крайней мере, было ясно, куда он клонит. Потом заговорил о лимонах и Домбодане. Этот Домбодан был уже вполне взрослым парнем, добряком и милягой, но слегка чокнутым, из тех, кого в наших местах называют простой душой или божьим человеком. Его арестовали вместе с шахтерами из Лоусаме, которые, прихватив с собой взрывчатку, отправились защищать Корунью. Он залез к ним в грузовик, а они его, понятное дело, гнать не стали, потому что Домбодан всюду таскался с шахтерами и был для них все равно что талисман. И вот теперь его собирались расстрелять. А он даже не сознавал, что его вот-вот убьют. О самом себе доктор Да Барка не сказал ни слова, и, я думаю, членов трибунала это взбесило больше всего. К тому же наступило время обеда.

Сеньоры члены трибунала, услышали бы мы, доведись нам оказаться в зале, справедливость относится к сфере душевных импульсов. И поэтому она может проклюнуться в самых неподходящих для того ситуациях и местах; и когда мы ее призываем, она тотчас является – порой с повязкой на глазах, но всегда готовая нас услышать; откуда она приходит, нам знать не дано, хотя она существовала до того, как появились судьи и обвиняемые, до того, как были написаны первые законы. Переходите к сути дела, строго прикрикнул на него председатель трибунала, это вам не литературное кафе. Хорошо, сеньор. Во времена великих морских путешествий главной причиной гибели людей была цинга. Не кораблекрушения, заметьте, и не морские сражения. Почему ее и назвали болезнью моряков. После долгих плаваний живыми из каждой сотни возвращались только двадцать. В середине XVIII века капитан Джеймс Кук ввел в обычай брать на корабль – наряду с другими припасами – бочку лимонного сока и обнаружил, что… Я лишу вас слова. Это мое последнее слово, сеньор. Давайте покороче, не то доберетесь до времен Христофора Колумба. Сеньоры, достаточно поставлять в тюрьмы немного лимонов, чтобы избавить заключенных от тех страданий, к которым их не приговаривал ни один трибунал. Я уже не раз подавал прошения на сей счет, отправлял их по разным каналам… И еще бинты, а также йод, потому что лазарет… Вы уже закончили? Что касается моего дела, сеньоры, то я без лишней скромности хотел бы упомянуть одно смягчающее обстоятельство. Пользуясь выпавшими на мою долю незапланированными каникулами, то есть тюремным заключением, я занялся исследованием собственного состояния и не без изумления обнаружил у себя некое психическое отклонение. В вопросах здоровья мы, медики, не способны себя обманывать. Мой случай следовало бы определить как легкое умственное отставание, притом хроническое – возможно, вследствие родовой травмы или скудного питания в детстве. В подобном случае некоторых людей, если они хуже управляют своими эмоциями, объявляют безумными и отправляют в больницу в Конхо. А меня местное общество приняло, дало крышу над головой, находило мне подходящую работу – словно судьба обрекла меня на вечное детство, – скажем, ходить за водой к источнику или за хлебом в пекарню, или ту работу, что требует физической силы, которая таилась под моей внешней кротостью: натаскать дров для очага, притащить камней для изгороди или даже, если придется, то и теленка. И в уплату народ со свойственной ему хитроумной мудростью называл меня не дураком, а божьим человеком. И шахтеры относились ко мне как к другу. Приглашали в трактир, брали с собой на вербену [10], а я пил и танцевал, словно был самым лихим парнем во всей компании. Куда отправлялись они, туда и я. И они ни разу не обозвали меня идиотом. Вот такой я, сеньоры члены трибунала, – божий человек, Домбодан. Малыш.