Книга духов - Риз Джеймс. Страница 40

Я услышала на лестнице из подвала шаги. Эдгар тоже их услышал и заторопился дочитать стихотворение до конца – внезапно севшим и слабым голосом:

Эдгар, le pauvre. Он с трудом, спотыкаясь, докончил декламацию. Шаги на лестнице поднимались все выше, выше, и он, поспешно сунув листок в карман, искал у меня глазами не похвалы стихам, а скорее жалости, сочувствия, утешения.

Панель холла распахнулась.

Показалась Розали, с лампой в руке.

Когда же появилась сама Мама Венера – «тенью, тенью, только плотной», – и, в полном молчании прошаркав по мраморному полу к Розали у подножия лестницы, Эдгар… Эдгар прилип к изогнутой стене лестничного пролета. Он бы спрятался за черной Мадонной, окажись там для него достаточно места. Шарф, я видела, он судорожно прижал к лицу. Глаза его по-прежнему сверкали, как драгоценный металл, но теперь этот металл потускнел от времени.

Вот мы и сошлись: более чем диковинная ассамблея… Однако еще не все были в сборе.

И тогда – до слуха донесся первый из восьми ударов часов… О, как же резко впечатались мне в память остальные семь!

Настало время выхода Элайзы. Медленно, медленно, с нараставшей силой и напором, зародилось дуновение ветра. Ветра, не бывшего «дыханием Бога».

Звучали два языка – язык живых и язык мертвых.

Мама Венера и я, как и Элайза Арнолд, слышали всех присутствующих, однако Эдгар и Розали своей матери не могли слышать. Не могли они и ее видеть, но каким-то образом, я уверена, ощущали ее присутствие – в особенности Эдгар.

Исходивший от Элайзы запах был не так силен, как прежде, поскольку явилась она неполным своим составом. Она была… словно бы растворенной – настолько, что парила за Эдгаром совсем близко, а он, похоже, чувствовал только внезапный ледяной сквозняк и от этого дуновения смерти прятал лицо в шарф. Несправедливо было бы назвать его трусом, это ясно, и все же поведение Эдгара следует определить как трусливое. Это тоже было очевидно – он дрожал, а щеки его попеременно то краснели, то покрывались бледностью. Он постарался отстраниться как можно дальше, сжавшись в комок на лестнице, и смотрел не на Маму Венеру (полагая, что зловонием и холодом разит от нее) и не на Розали, а на меня. Все это время он жаждал приближения ночи и скорейшей выпивки.

Свое нынешнее появление Элайза Арнолд обозначила слабо. Ветром подуло, да, и где-то задребезжало окно, но и только. Быть может, она пришла раньше, до моего возвращения, и дожидалась урочного часа на верхних этажах дома. Быть может, приходя вот таким образом – смутно, почти туманно очерченной, неплотно слитой с телом, принадлежавшим ей при жизни, она не имела достаточно сил, чтобы возмутить спокойствие ночи вихрем. И однако же совершила выход на сцену. С восьмым ударом часов, перед нами – четырьмя зрителями – она возникла и недвижно зависла над лестничной площадкой.

Я смотрела на актрису лишь краем глаза, так как знала свойства своего взгляда. Глаза Мамы Венеры скрывала вуаль, смотрела она на Элайзу или нет, было непонятно. Глаза Эдгара, цвета лунного камня, все еще были обращены ко мне. Я сочла за благо не избегать его встревоженного, вопрошающего взгляда. Глаза Розали рассеянно блуждали, не умея на чем-то сосредоточиться.

Первым заговорил Эдгар. Указывая испачканным в чернилах пальцем на Маму Венеру, он произнес:

– Запах склепа, он всегда от нее исходит… это веянье из разверстого гроба, клянусь! И я не в силах его терпеть. Не в силах!

– Но потерпеть ты должен, мой дорогой, – откликнулась Элайза Арнолд.

Эдгар не слышал ее – слышала я, это было понятно. Однако он умолк и медленно попятился от Мамы Венеры, пятясь по лестнице – все ближе и ближе к невидимой ему матери. Элайза с улыбкой шагнула вниз – к своему любимцу. Она как раз собиралась заговорить снова, но тут Эдгар вспылил:

– Роза, прочь оттуда! Держись от нее подальше. Подальше от этой зловонной вестницы смерти!

– Эдди, Эдди! – зашикала на него Розали, без малейших признаков испуга. – Я тоже чувствую запах, да, но этот запах не от Мамы Венеры. Нет, совсем нет! Я это знаю. Может, это… да, вот, Харвисы недавно вспахивали землю, ведь так? Или, может…

– Дура. Дурища! Стоит нам только собраться втроем, – бросил Эдгар сестре, – как тут же появляется этот запах. Если это и разрытая земля, то разрыта она червями. Мерзость, вот что это. Мерзость! Но ты не желаешь признать очевидное: исходит она вот от этой самой негритянки!

Эдгар снова обвинительным жестом направил указательный палец на Маму Венеру, которая стояла теперь на нижней ступеньке лестницы; Розали – почти что бок о бок с ней. Элайза спустилась так, что ее лицо было теперь вровень с большим канделябром, и я различала на нем каждую черточку. Ее лицо выражало сочувствие и сострадание, словно передразнивая черную Мадонну. Еще ниже она качнулась, ближе к Эдгару. Поддастся ли она материнскому порыву и притронется к нему? Если да, то что он почувствует?

…Материнский порыв? Вряд ли она его испытывала. С момента появления Элайза Арнолд не удостоила дочь ни единым взглядом, ни разу к ней не обратилась – словно и не замечала ее присутствия. Даже когда заговорила сама девочка:

– Милый мой Эдгар, – выглянула она из-за спины Мамы Венеры, – я ведь здесь провела целую уйму времени, правда?

– Что верно, то верно, – отозвался Эдгар, – вопреки всякому здравому смыслу.

– Тогда уж поверь мне, пожалуйста, этот запах… а я его тоже чувствую, да… он исходит вовсе не от Мамы, а…

– А откуда? Говори!

Глаза Розали налились слезами, они заблестели алмазами в лучах лампы, которую она высоко держала в дрожавшей руке.

– Эдди, – запинаясь, проговорила она, – этот запах… прости меня, но я должна сказать, должна… этот запах появляется только вместе с тобой.

Услышав это, Эдгар ощерился, как зашипевший при встрече с собакой кот, и расхохотался хохотом умалишенного: