Никогда не люби незнакомца - Роббинс Гарольд "Френсис Кейн". Страница 15

Интерлюдия

Мартин

Мартин стоял у двери и прислушивался к музыкальным трелям звонка. Он снял фуражку. Желтоватый электрический свет превратил его уже начавшие редеть белокурые волосы в золотые, такого же цвета, как дубовые листья на погонах. Интересно, какими они стали, подумал он? Четыре года — большой срок.

Люди меняются за четыре года, меняются очень сильно. Мартин Кэбелл невесело рассмеялся про себя. Уж он-то знает! За четыре года на его глазах очень много мальчишек превратились в настоящих мужчин. Он видел, как они поступают в полевые госпитали с детским выражением разочарования и ужаса на лице. Страх перед болью и несчастьем, что обступали их, западал глубоко в душу.

Его работа заключалась в удалении из их душ невидимых рубцов. С телесной болью было значительно проще. Берешь нож, читаешь молитву и режешь. Через какое-то время прекращаешь читать молитву, но продолжаешь резать с внутренним чувством отчаяния. Раненый или выживает, или умирает — все очень просто.

Его работа была значительно сложнее. Лечение Мартина было неосязаемо и незаметно, но имело куда большее значение для больного. Если не знать, за чем следить, можно не заметить следов выздоровления. Иногда внезапно улавливаешь, что перестают трястись губы, загораются глаза или исчезает дрожь в руках, а порой следы выздоровления заметны только в манере держать голову или походке. Только тогда понимаешь, что победил болезнь. Но симптомы настолько незаметны, что, если не приглядеться в нужное время, можно ничего не заметить.

Дверь открыла Джанет. Несколько секунд они смотрели друг на друга.

Она почти не изменилась, мелькнула дикая мысль. То же маленькое лицо, те же голубые глаза и белокурые волосы.

— Мартин! — радостно воскликнула она.

Кэбелл почувствовал, как к его щеке и губам прикоснулись ее губы в дружеском легком поцелуе.

— Прошло... — начала говорить Джанет.

— Четыре года, — улыбнулся Мартин. — Я думал...

— Мы тоже думали, — прервала его Джанет. — Четыре года немалое время. Мы гадали, изменился ли ты или нет.

— Смешно, но я то же самое думал о вас с Джерри. — Она взяла его за руку и ввела в гостиную. Мартин продолжал: — Несколько секунд, пока я стоял у двери, я чувствовал себя странником, незнакомцем.

Джанет взяла фуражку и передала служанке, появившейся неизвестно откуда и неизвестно куда исчезнувшей.

В комнату вбежал Джерри Коуэн. Мужчины обменялись рукопожатием, с любовью глядя друг на друга. Они почти одновременно начали говорить глупости, которые взрослые мужчины говорят друг другу, когда глубоко взволнованы.

— Мартин, старый ты костоправ!

— Джерри, адвокатская кляча!

Джанет принесла поднос с напитками, и все разобрали стаканы.

— За встречу! — с улыбкой провозгласил тост Джерри, показывая стаканом на Мартина Кэбелла.

— За вас двоих! — ответил Мартин.

— Нет, подождите! — прервала их Джанет, и мужчины посмотрели на нее.

— За дружбу! — Она высоко подняла стакан. — За крепкую, всепобеждающую дружбу!

И они осушили стаканы.

О таком ужине Мартин мечтал давно. Вкусная еда, накрахмаленная скатерть, сверкающее серебро, безупречный белый фарфор, свечи. Он ужинал со своими друзьями, старыми друзьями, с которыми провел веселое детство и юность, когда мир был молодым, все дни отличались друг от друга, а каждое утро несло надежду.

Их разговор неизбежно обратился к Фрэнсису. Всегда рано или поздно они начинали разговаривать о Фрэнсисе Кейне. Сейчас первой заговорила Джанет, а Мартин подхватил. Он мгновенно вспомнил друга, их первую встречу. Казалось, все произошло только вчера.

— Я помню тот первый день, — сказал Кэбелл. — Мы были совсем детьми. Мне тогда было около тринадцати. Когда я возвращался из школы, меня поймали несколько мальчишек. Фрэнсис побил меня, но прогнал остальных.

Странно. Я никогда не мог понять, что он во мне нашел. Как бы там ни было, Фрэнк был отличным парнем. — Мартин мечтательно улыбнулся. — Он делал то, о чем мы только мечтали, и делал это на совесть. Я не умел тогда драться. Фрэнки был неплохим боксером, и он научил меня давать сдачи.

Но меня привлекало в нем не только это, а какое-то почти подсознательное чувство справедливости, долга по отношению к товарищам, спокойная и непоколебимая уверенность в себе и своих поступках. Старшие не воспитывали его и разговаривали с ним, как с равным.

Именно от него я узнал, что такое равенство. До встречи с Фрэнки, я постоянно сознавал, что я еврей. Мне каждый день напоминали об этом ругательства на стенах, драки на улицах, ехидные замечания и насмешки. Я мог бы превратиться в злобного фанатика, который во всех бедах винит национальность. Но Фрэнк вылечил меня, без разговоров приняв в свою маленькую компанию.

Он с друзьями принял меня. Мне очень хочется думать, что они начали дружить со мной, благодаря ему, его авторитету.

Много лет спустя, уже учась на медицинском факультете, я вспомнил о Фрэнсисе и понял, что добился этого благодаря и ему. Однажды он сказал мне о парне, которого я недолюбливал: «Нормальный парень. Его нужно только понять».

В этих словах я нашел ответ почти на все вопросы, которые мучили меня. Если понимаешь человека, знаешь, почему он ведет себя так, а не иначе, его можно не бояться, и страх уже не заставляет вас ненавидеть его.

В 1935 году в Германии, когда учился в университете, я опять вспомнил о Фрэнсисе. Однажды я возвращался с лекции и читал на ходу. Я сильно увлекся книгой, потому что немецкий всегда давался мне с трудом. Неожиданно я столкнулся с кем-то и, не поднимая головы, извинился.

Тогда-то это и произошло. На какое-то мгновение я растерялся и превратился в тринадцатилетнего мальчишку с Пятьдесят четвертой улицы, к которому пристают хулиганы. Услышав произнесенное с отвращением «еврей», я поднял глаза и увидел мужчину в военной форме. Он ударил меня, и я избил его до потери сознания.

Я вернулся в университет и спросил профессора-немца, почему они позволяют это? «Вы не понимаете, мой мальчик, — ответил он, качая седой головой. — Люди больны. Они боятся, а страх порождает ненависть...»

В тот миг я вспомнил Фрэнки и его слова. «Почему же вы, понимающие, не объясните им?» — спросил я.

«Нас очень мало, и они не станут нас слушать».

На следующий день, не закончив семестр, я уехал из Германии. У меня было что рассказать дома своим близким, но меня не стали слушать. Я встретил понимание всего у нескольких человек: у вас. Рут и еще кого-то, всех можно пересчитать по пальцам. Остальные просто не поверили, а может, им было наплевать.

Во время работы много раз у меня опускались руки и хотелось сказать: «Пусть все катится к чертям! Убирайтесь! Я ничем не могу вам помочь». Но я вспоминал Фрэнки и говорил себе: «Виноват не больной, а ты сам. Ты не понимаешь, не знаешь, в чем дело, а если не понимаешь, как ты можешь ему помочь?»

Я еще раз углублялся в историю болезни, и часто это помогало. В нескольких случаях я действительно ничего не мог сделать, но не из-за того, что не пытался. Просто я оказывался настолько глуп, что не мог понять пациента. Тогда я винил свое невежество, а не больного. — Мартин коротко рассмеялся и поднёс к губам стакан. — Выступает Мартин Кэбелл, величайший психиатр всех времен. Он пытается логически объяснить свои неудачи. А может, во всем виноват мой комплекс неполноценности?

Кэбелл сделал глоток и посмотрел на своих собеседников. Во время монолога его лицо смягчилось и помолодело. Неожиданно он улыбнулся своей прежней теплой улыбкой.

Старые друзья, подумал он. Все, как прежде. Ничего не изменилось. Им можно доверять, они все выслушают. Мир опять стал прежним, и впервые после своего возвращения из Европы Мартин Кэбелл почувствовал, что вернулся домой.