Звездный танец - Робинсон Спайдер. Страница 22

В первый раз она не обратила внимания. На этот раз она широко раскрыла глаза.

— Чьим партнером?

Мы с Норри проделали долгий путь, и мне бы пришлось рассказать вам большую часть нашей истории, чтобы объяснить, как я себя чувствовал в этот момент. Помните, когда Элисте? Сим в роли Скруджа только что очнулся от кошмара и дает обет загладить вину? И чем больше он делает хорошего, и чем больше людей таращатся на него в недоумении, тем больше его разбирает смех. И в конце концов он хлопает себя по щеке, говорит: «Я пока не заслужил того, чтобы быть таким счастливым» и старается сделаться еще более добродетельным. А потом снова хохочет, говорит: «Но я просто ничего не могу с собой поделать» и опять начинает себя вести по-старому.

Именно так я себя и чувствовал. Когда ты висишь тяжким бременем на друге много лет и внезапно понимаешь, что отныне бремя снято с вас обоих, есть изысканная радость в том, чтобы поделиться этой новостью.

Помните, как Скрудж вывалил это на Боба Крэтчита, устроив ему сюрприз?

«… мне больше ничего не оставалось, кроме как повысить тебе жалованье!» Таким же детским образом я приберегал этот мой настоящий Дед— Морозовский сюрприз напоследок. Я хотел полностью насладиться моментом.

Но когда я увидел ее глаза, я сказал все просто, как есть:

— Моя нога в невесомости действует, Норри. Я разрабатывал ее интенсивно, каждый день с тех пор как вернулся на Землю. Она немного неловкая, и мне — нам — всегда придется делать на нее небольшую поправку при постановке танцев. Но в отсутствие веса она делает все, что от нее нужно танцору. Я снова могу танцевать.

Она закрыла глаза, и ее веки задрожали.

— О Боже мой.

Потом она открыла глаза, и рассмеялась, и заплакала одновременно:

— О Боже мой, Чарли, о Боже мой, о Боже мой! — И она потянулась через стол, схватила меня за шею, притянула к себе, и теперь уже мои локти очутились в абрикосах и кофе, и я чувствовал ее горячие слезы на своих щеках.

Ресторан заполнился, пока мы говорили; вроде бы никто не обращал на нас внимания. Я прижал. ее голову к своей груди и наслаждался чудом.

Единственная истинная мера боли — это облегчение. Только в тот момент, когда слои зарубцевавшейся ткани сошли с моего сердца, как кожа, сброшенная змеей, я впервые почувствовал, как много они весили.

В конце концов мы оба разрыдались. Я отстранился и посмотрел ей в глаза.

— Я могу танцевать снова, Норри. Это Шера показала мне, я сам был чертовски туп, чтобы заметить, слишком зациклен, чтобы понять. Это было почти последнее, что она сделала в своей жизни. Я не могу теперь отказаться от этого; я должен танцевать снова, понимаешь? Я собираюсь вернуться в космос, вернуться к танцу — в своих собственных владениях, на своих собственных условиях. Снова танцевать, черт побери! И я хочу танцевать с тобой, Норри. Я хочу, чтобы ты была моим партнером. Я хочу, чтобы ты отправилась туда танцевать со мной. Ты согласишься?

Она выпрямилась и посмотрела мне в глаза.

— Ты понимаешь, что предлагаешь мне?

«Спокойно. Подходим к сути вопроса». Я сделал глубокий вдох.

— Да. Я предлагаю партнерство во всем.

Она откинулась на спинку, и вид у нее стал такой, будто она витает мыслями где-то очень далеко.

— Сколько лет мы друг друга знаем, Чарли?

Мне пришлось подумать.

— Я думаю, года двадцать четыре. Плюс-минус.

Она улыбнулась.

— Да. Плюс-минус. — Она взяла забытую сигарету, зажгла ее и глубоко затянулась. — А как ты считаешь, какую часть этого времени мы прожили вместе?

Еще немного арифметики. Я затянулся сигаретой, пока вычислял.

— Вроде бы лет шесть или семь. — Выдох. — Может, и восемь.

Она кивнула, погруженная в размышления, и взяла обратно сигарету.

— Иногда бывало достаточно хреново.

— Норри…

— Заткнись, Чарли. Ты ждал двадцать четыре года, чтобы сделать мне предложение, так что вполне можешь заткнуться и помолчать, пока я на него отвечаю. Сколько раз, по-твоему, я отправлялась в вытрезвитель и вытаскивала тебя оттуда?

Я не дрогнул.

— Слишком много раз.

Она покачала головой.

— Слишком много и все-таки меньше, чем нужно. Я тебя принимала, когда тебе это было нужно, и вышвыривала вон, когда тебе это было нужно, и ни разу не сказала слово «любовь», я знала, что оно тебя отпугнет. Ты так чертовски боялся, что тебя кто-нибудь полюбит, потому что тогда этому человеку придется жалеть тебя калеку. Так что я сидела рядом и наблюдала, как ты отдаешь свое сердце только тем людям, которые его не возьмут, — а потом каждый раз собирала осколки.

— Норри…

— Заткнись, — сказала она. — Кури свой косячок и заткнись. Я полюбила тебя еще до того, как мы познакомились, Чарли, до того, как тебе покалечили ногу, когда ты еще танцевал. Я знала тебя до того, как ты стал калекой. Я полюбила тебя еще до того, как впервые увидела вне сцены. Я знала тебя до того, как ты начал пить, и с тех пор я любила тебя все эти годы так, как это было нужно тебе.

Теперь ты пришел ко мне на обеих ногах. Ты все еще прихрамываешь, но ты больше не калека. Телепат Толстяк Хэмфри не принес тебе вина к обеду, а когда я целовала тебя в студии, то обратила внимание, что ты не пил в самолете. Ты платишь за мой обед, ты болтаешь о богатстве и могуществе и пытаешься подписать меня на чокнутый план танцев в космосе, у тебя хватает наглости, черт возьми, выкладывать мне все это и ни разу не произнести слова «любовь» и не попросить меня снова быть твоей половиной.

Она выхватила у меня «бычок».

— Будь ты неладен, Чарли, мне больше ничего не остается… — Хотите верьте, хотите нет, но тут она сделала паузу, затянулась, задержала дым и выдохнула его, и только потом позволила себе улыбнуться. — …кроме как повысить твое блядское жалованье.

И мы оба влезли локтями в абрикосы и ухмылялись как гиббоны. Кровь шумела у меня в ушах; меня буквально трясло от эмоций, таких сильных, что просто невозможно было терпеть. Я попытался ухватиться за спасительную соломинку остроумия.

— Кто сказал, что я плачу за твой обед?

Высокий гнусавый голос поблизости произнес:

— Я плачу, мистер Армстед.

Мы оглянулись, вздрогнув от неожиданного открытия, что мир вокруг нас все еще существует, и удивились еще сильнее.

Это был небольшого роста хрупкий молодой человек. Мое первое впечатление — каскады кудряшек чрезвычайно кучерявых черных волос, из— за которых украдкой выглядывало лицо, какое Брайен Фроуд рисовал озорному эльфу. Его очки были двумя прямоугольниками из проволоки и стекла, более толстого, чем стекло двери шлюза, и в настоящий момент висели на кончике носа. Он щурился поверх них на нас, стараясь изо всех сил держаться с достоинством. Это было весьма затруднительно, поскольку Толстяк Хэмфри держал его на целый фут от пола, схватив за воротник огромной лапой величиной со сковородку. Одежда молодого человека была дорогой и подобрана с тонким вкусом, но ботинки ужасно поношены. Он безуспешно пытался не болтать ногами в воздухе.

— Каждый раз, когда я проходил мимо вашего столика, я наступал на уши этому типу, — объяснил Хэмфри, поднося паренька ближе и понижая голос.

— Я вычислил, что он или репортеришко или просто сует нос не в свое дело.

Я как раз собрался его вышвырнуть. Но если он толкует об оплате обеда, то решение за вами.

— Что скажешь, приятель? Ты любопытная Варвара или репортер?

Насколько это было возможно, он выпрямился.

— Я — артист.

Я вопросительно взглянул на Норри и получил ответ:

— Отпусти этого человека и принеси ему стул, Толстяк. Вопрос с оплатой мы обсудим попозже.

Это было выполнено, и парень, приведя в порядок свою одежду и возвратив очки на место, принял от нас остаток сигаретного «бычка»,

— Мистер Армстед, вы не знаете меня, а я не знаю эту леди, но у меня жуткий слух и никакого стыда. Господин Пападопулос прав, я в самом деле подслушивал вовсю. Мое имя Рауль Бриндл, и…

— Я слышала о вас, — сказала Норри, — у меня есть несколько ваших альбомов.