Обнаженные чувства - Роджерс Розмари. Страница 104

Ева и Брэнт устроили свою первую крупную вечеринку, когда, наконец, их дом был достроен до конца. Она заказала золотисто-серебристое сари и, воспользовавшись подошедшими торжествами, все-таки позволила Брэнту купить ей драгоценности — изумруды, обрамленные червонным золотом. Надев их на себя, она так засияла, что с трудом узнала себя в зеркале.

Фотограф из журнала «Таун энд Кантри», приехавший специально для того, чтобы наснимать множество сюжетов об их жизни, был в восторге от нее. Наконец-то он встретил жену богача, которая умела позировать перед камерой и чья предыдущая профессия отучила ее от жалоб при съемках.

Сегодня вечером Ева была просто прелестна. Фотограф прибыл два дня назад и уже привык видеть ее в простом хлопчатобумажном пляжном платьице или в шортах, когда она отправлялась на прогулку на яхте. Он обмер от восхищения и с трудом выговорил, насколько она изумительна в своем наряде. Даже Брэнт подтвердил это.

— Ева, ты соскучилась по всему этому? — неожиданно спросил он ее. — По приемам, людям, нарядам…

— Да нет. А ты?

Иногда они все еще заговаривали, будто они малознакомые люди, обменивающиеся вежливыми репликами, даже находясь в постели. Вежливо, сдержанно. Никаких ссор, никаких споров. Он всегда был рассудителен и безукоризненно вежлив. Таил ли он при этом в себе что-нибудь? Он-то сам скучал по всем тем вечеринкам, которые когда-то закатывал или посещал?

Ева всмотрелась в лицо Брэнта — оно ничего не выражало, за исключением того, что он возжелал ее. Он так и высказался.

— Ты прямо заставляешь меня хотеть тебя.

Он умел доставлять ей радость в их любовных играх. Услышав его слова, Ева почувствовала, как от желания быть с ним по ее спине начали пробегать мурашки.

— Ну, и что же ты?

За окном океанские волны с грохотом ложились на береговую гладь и с шепотом сожаления откатывались назад. Кроме фотографа, который был занят съемками внешнего вида их дома, и слуг, которые хлопотали на кухне, дом был пуст, хотя с минуты на минуту ожидались первые гости, грозившие потом вырасти числом настолько, что заполонят собой все свободное пространство их дома. Он мягко засмеялся.

— Ты в самом деле дама моего сердца. Всегда готова. Без пререканий.

— А к чему пререкания? Хочешь, чтобы я изображала из себя недотрогу?

— Нет, черт возьми!

Он приподнял ее длинную юбку и спустил трусики, осыпая поцелуями ее благоухающие духами бедра.

Она продолжала стоять; он обхватил ее одной рукой, придерживая за лопатку, и вошел в нее. В зеркале, которое отражало их обоих в полный рост, она видела все их действия.

У нее был уже заметно округленный животик, и он нежно погладил его.

— Не возражаешь?

— Ты о беременности? Нет. Это странно, но при этом приятно знать, что там, внутри, — твой ребеночек, который растет и ждет своего часа.

Потом, на несколько мгновений, они соединились в обоюдной страсти.

Однако на протяжении вечеринки Ева почувствовала, что Брэнт как-то переменился. Неожиданно в ее памяти возник он такой, каким она увидела его впервые. Брэнт — светский лев: небрежный, скучающий, ищущий новых приключений. Ей стало страшно, но она не подала виду.

Она наблюдала за ним, видя, как, стоя на другом конце комнаты, он разговаривал с высокой темноволосой девушкой, которая держалась так, будто она никогда больше не отпустит его от себя. Это была дочь премьер-министра, получившая высшее образование в Англии; она была красива и грациозна в своем красном, отделанном золотом сари, которое прелестно сочеталось с ее рубиновыми серьгами и рубиновым колье. Когда они стояли рядом, освещенные светом люстр, — это была пара, которая невольно приковывала к себе всеобщее внимание: золотистая голова Брэнта, склоняющаяся к ее черной, как смоль, головке.

Бросив извиняющийся взгляд на Еву, фотограф из «Таун энд Кантри» сделал снимок этой роскошной пары. Она улыбнулась ему в ответ широкой, но несколько натянутой улыбкой. Однако в этот момент у нее в животе шевельнулся ребеночек, и страх ее внезапно исчез. Когда Брэнт приблизился к ней, она уже улыбалась совсем искренне.

— Вот отличный снимок получится для журнала.

— Точно. Они там все начнут гадать, что к чему. А ты, Ева?

— Насчет нее? — Евино лицо приобрело задумчивое выражение. — Да, впрочем, и я тоже. А как же иначе?

— Что ты, детка. Кажется, я в тебя влюбился по уши.

Вслед за этим он сделал то, что ее бесконечно удивило: он наклонился к ней и долго целовал ее в губы, лаская при этом ее подбородок пальцами. Фотограф и это заснял, и именно эта фотография красовалась на обложке номера за следующий месяц, который попался на глаза Дэвиду.

Уже на этом снимке в ней была заметна некая золотистая округлость, тогда как раньше она была сама бледность и худоба. Похоже, что с тех пор, как она перестала жаждать Дэвида и тосковать о нем, она начала лучше спать и питаться. В статье упоминалось, что она «ждала ребенка».

Не в силах удержаться от того, чтобы вчитаться в каждое слово статьи, всмотреться в каждую фотографию, Дэвид чувствовал, что по мере чтения в области паха у него зреет знакомая тяжесть. Он про себя ругал ее последними словами: потаскуха, шлюха, сука! Продалась за деньги этому доходяге, ублюдку, извращенцу Брэнту Ньюкому. Один Господь знает, как там только ее ни использовали, во что только ни втянули! Как же, черт возьми, втянули! Небось балдеет там от такой жизни. В постели она всегда казалась ему не прошедшей через все. Теперь-то уж небось все повидала. Интересно, Ньюком или она сама знают, от кого ребенок? Будь она проклята, если принять во внимание ее образ жизни, который, по всей видимости, сейчас для нее типичен. Какого черта она выглядит такой счастливой и довольной всем — по крайней мере на фотографиях?

Его интрижка с Глорией начала понемногу затухать, и он почувствовал большое облегчение. В больших дозах эта сучка была трудно переносима для любого мужчины — такая эгоистичная, да к тому же еще ненасытная. Теперь он старался избегать встреч с Глорией, стараясь больше видеться с Вандой, племянницей Сола Бернстайна. Ванда заняла место его секретарши с тех пор, как Стелла уволилась, чтобы выйти замуж за того старого хрыча, Джорджа Кокса. А поскольку Бернстайн являлся одним из совладельцев фирмы, Глория не могла добиться увольнения Ванды. Ванда была хорошенькой, молоденькой и полностью невинной девчушкой, несмотря на годы, проведенные в колледже. Дэвид не мог нарадоваться, что первым обнаружил ее. Он сумел выяснить, что она — девственница, свеженький спеленький нетронутый персик.