Богдан Хмельницкий - Рогова Ольга Ильинична. Страница 17

Пан подстароста несколько раз менялся в лице, наконец, вскочил и нетерпеливо зашагал по комнате.

– Марина, – сказал он, остановившись перед ней, – помни, что ты теперь моя жена, и оставь твои насмешки. А тому медведю, на которого я сегодня делал облаву, еще быть в засаде, еще быть! – в бешенстве вскрикнул он и, хлопнув дверью, ушел в свой кабинет.

На другое утро пан подстароста с самой подобострастной миной дожидал пана Конецпольского и доложил ему, что у него есть важное дело. Староста удалился с ним в кабинет.

– Что такое? – спросил он тревожно.

– Прошу пана старосту, – проговорил Чаплинский, – послушаться моего совета, заключить в тюрьму этого сорви-голову Хмельницкого. Вчера я ехал по лесу с тремя слугами, как вдруг этот безумец напал на нас и чуть всех нас не зарубил: одного положил на месте, другого так изранил, что он и теперь лежит, а я с остальным слугой едва ускакал от него.

– Да, да, – отвечал староста, с иронией посматривая на пана, – видал я его в битвах, такого воина поискать. Жаль, что он связался с хлопами. Чаплинский закусил губу.

– Итак четверо с ним не справились? – весело спросил пан староста.

– Он напал на нас врасплох, – со смущением отвечал Чаплинский. – Да и притом, когда он придет в бешенство, это зверь, а не человек, потому-то я и предупреждаю пана старосту.

– Чего же пан Чаплинский еще от меня хочет? – спросил Конецпольский. – Позволения арестовать его.

Пан Конецпольский насмешливо посмотрел на него.

– Пана подстаросту я уже раз просил не мешать меня в дела с Хмельницким. Я лично не вижу еще причин для того, чтобы арестовать свободного шляхтича. Нужны доказательства его виновности.

– Доказательства у меня есть, – поспешно проговорил Чаплинский. –Напав вчера на нас, он хвалился, что запорожская Сечь не погибла, пока у казаков есть сабли в руках. Это слышал я и один из моих хлопов, мы можем быть свидетелями.

Конецпольский задумался.

– Повторяю вам, пан подстароста, что я и сам не доверяю Хмельницкому.

Если пан рассчитывает овладеть этим казаком, я ему препятствовать не буду, только советую взять побольше хлопов для такого опасного предприятия, –прибавил он насмешливо.

Пан подстароста счел за лучшее сделать вид, что он не понял насмешки, почтительно раскланялся с паном Конецпольским и уехал. Приехав домой, он сейчас же отрядил одного из своих слуг, испытанного шпиона, высматривать Хмельницкого.

– Теперь уж ты не уйдешь от меня! – шептал он.

Веселые колядки шумной волной разливались по Украине. В этом году веселье было какое-то особенное бесшабашное, как-будто все чуяли грозную тучу приближавшейся войны и торопились насладиться жизнью. Бесчисленное множество дидов-кобзарей переходило из села в село, некоторых из этих дидов никто никогда не видал и не знал. Они пели про подвиги Остраницы и Гуни. Воспевали Тараса и Наливайко, а втихомолку нашептывали, что народился уже новый богатырь, что недолго панам тешиться над хлопами, недалек день расправы. Все украинские запорожцы, жившие по селам и деревням в качестве бочарей, кузнецов, кожевников, сапожников и других ремесленников, побросали свои молоты, шила, наковальни и дратву и пустились все пропивать в надежде на скорую войну. Хлопы на панских дворах стали угрюмее, неподатливее; за это их больше секли и били палками, а они еще сильнее ожесточались на своих мучителей.

Богдан жил в Чигирине, часто уезжал куда-то и подолгу совещался с посещавшими его казаками.

Был морозный вечер. Дочери Богдана ушли колядовать с дивчатами в село. Дома оставались только Богдан и Тимош. Богдан рано лег спать, Тимош обошел двор, из предосторожности заглянул в сараи, посмотрел, спят ли работник и работница; но их не оказалось дома.

– Колядовать ушли! – проговорил Тимош.

Он взошел на крыльцо, запер щеколду у двери и тоже лег. Вдруг сквозь сон он услышал на дворе шаги. Он подошел к маленькому окошку мазанки и заметил несколько шагов на снегу.

– Что за притча! – подумал он, хватаясь за саблю и выходя на крыльцо. В ту же минуту на него бросилось несколько человек, заткнули ему рот тряпицею, связали по рукам и ногам и кинули на снег. Тимош видел, как изо всех углов повыскакивали люди, перед ним мелькнуло лицо пана Дачевского. Все они бросились к крыльцу, он же бессильно метался связанный и не мог предупредить отца. Сонного, безоружного Богдана вывели на крыльцо с завязанным ртом, с опутанными руками и ногами. Крепко-накрепко приторочили его к седлу коня и повезли куда-то. Тимош все это видел и не мог помочь отцу. Его освободили только сестры, когда под утро вернулись с колядок. Работник и работница исчезли; очевидно они были подкуплены Чаплинским и впустили его людей.

Тимош сейчас же бросился на розыски и узнал, что отец его у Чаплинского, за ним зорко смотрят, и нет возможности его освободить. Бросился Тимош к старосте, но его не приняли. На возвратном пути на площади он столкнулся с Комаровским. Комаровский ехал с небольшим отрядом жолнеров. Тимош схватил его коня за повода и гневно проговорил:

– Злодеи, за что вы схватили моего отца? Мало вам, что вы все у нас отняли?

– Прочь, хлоп! – замахнулся на него плетью Комаровский.

– Вот я тебе покажу хлопа! – прокричал Тимош и собрался его ударить саблей.

Но в эту минуту жолнеры, соскочив с коней, окружили молодого казака и обезоружили его.

– Гей, батагов сюда! – крикнул Комаровский.

Откуда-то явились батоги и Тимоша при собравшемся народе жестоко наказали палками, после чего Комаровский приказал отнести его домой.

– С этого щенка достаточно! – проговорил пан, – позабудет заступаться за отца.

Богдан, между тем, сидел в темном сыром погребе за крепким железным запором и никто, по-видимому, не мог к нему пробраться. Пани Марина ходила сама не своя; она знала обо всем случившемся и ей каждую минуту казалось, что вот-вот выведут Богдана на двор и отрубят у нее на глазах его буйную голову. Изобретательный ум ее на этот раз отупел, ничего не могла она придумать и понимала только одно, что если Богдана казнят, ей и самой не жить, так он стал ей теперь дорог. Она знала, что сидит в темном подвале, где его морят голодом, и это ее более тревожило. Вдруг у нее блеснула мысль: Саип был всегда верным слугой Богдана, он ловкий, маленький, изворотливый, он должен найти путь к своему господину.

– Саип, а Саип! – поманила она его, улучшив минуту.

– Что, пани?

– Любил ли ты своего прежнего господина?

Татарченок недоверчиво скосил глаза в сторону.

– А зачем пани знать?

– Вот зачем, Саип, – тихо проговорила она. – Если ты любил его, то подумай только: он теперь сидит взаперти, не видит света, может быть, ему не дают есть. Надо к нему пробраться.

Мальчик все еще недоверчиво смотрел на нее.

– Пани, ведь не любит моего хозяина? Разве ей не все равно, что будет с паном?

– Не все равно, Саип, – ответила Марина дрожащим голосом, и на лице ее выразилось столько горя, что сметливый татарченок тотчас переменил тон. – Кабы деньги, пани! – таинственно проговорил он. – Его стерегут два сторожа по очереди, и один их них любит деньги.

Марина вздохнула.

– Денег-то у меня нет. Разве вот что, Саип: я тебе дам свои дорогие монисты, только как их продать?

– Саип знает жида и торговаться сумеет, – отвечал мальчик.

Марина принесла ему монисты. Он сунул их за пазуху и скрылся. С нетерпением ждала она его возвращения. К вечеру Саип принес ей небольшую пачку червонцев и сказал:

– Сторожу довольно двух! Один я дам ему сегодня вечером, чтобы он меня пропустил к хозяину, а другой останется на завтра.

Так установились правильные сношения с узником. Саип носил ему есть и пить и исполнял его поручения, а Марина обдумывала, как бы ей выведать от Чаплинского, что он затевает. Прошло несколько дней. Марина, наконец, решилась и пошла к своему мужу.

– Данило! – сказала она ему. – Зачем ты держишь Хмельницкого под стражей? Боишься ты его, что ли? Ведь ты сам утверждаешь, что он не имеет никаких прав на Суботово.