Богдан Хмельницкий - Рогова Ольга Ильинична. Страница 2

– Да вот уж с неделю будет, как выехал, заезжал тут еще по делам…

– Что же у вас на Сечи слышно? – спросил Хмельницкий.

– Вам, панам, я думаю, не больно занятно слушать про наши казацкие дела, – недоверчиво ответил запорожец.

– Панам-то, может, и не занятно, да я не пан, а казак. Быть может, ты на Сечи и слыхал про Богдана Хмельницкого, так вот я сам и есть.

Казак оторопел.

– Батюшка, Богдан Михайлович! Вот привел Бог и мне тебя увидеть.

Богдан самодовольно улыбнулся.

– А что? – спросил он. – Разве слышал про меня что доброе?

– Да за последнее время, почитай, только и разговору, что про тебя.

– А что про меня говорят?

– Да вот как ты тогда две тысячи-то слишком казаков в эту Францию отправил, между ними много и наших было. С тех пор твоя и слава у нас пошла. Уж коли, говорят, он две тысячи народу поднять мог, поднимет и больше. Он самый такой человек, какого нам и надо. Богом он нам данный человек, говорят. Да и с панами ты, говорят, ладить умеешь, до самого короля доходишь.

– Ну, это, положим, и не совсем так, – вставил Богдан. – С королем я, правда, хорош, но с панами, не могу сказать, чтобы очень ладил. Да и ладить-то с ними не к чему, – прибавил он угрюмо. – Идет уже, идет день судный через дикие поля, а как придет, весь свет Божий задивится. Плохо тогда придется панам, закаются они хлопов из-за пустяков на деревья вздергивать.

Лицо Богдана приняло мрачное и грозное выражение, глаза его метали искры, он будто вырос, и простодушный запорожец невольно осадил своего коня. Но через минуту Богдан словно стряхнул с себя тяжелые думы и, обратившись к запорожцу, ласково спросил его:

– А ты давно живешь в Сечи?

– Она мне все равно, что мать, – с некоторою гордостью ответил казак, – вспоила меня и вскормила. Мне и трех лет не было, как батько мой приехал со мною на Запорожье. Мать-то умерла, он больно затосковал, продал хутор и пошел к запорожцам. Семи лет я уже ходил на татар. И твоего родителя покойника помню, славный был вояка. Не раз его в битвах видел, а вот тебя так совсем не помню.

– Давно это было, – проговорил задумчиво Богдан, – много воды с тех пор утекло. Постарел я, много невзгод видел, у одних татар сколько в плену насиделся.

Несколько времени они ехали молча. Наконец, запорожец подъехал к Богдану и нерешительно проговорил:

– Батюшка, Богдан Михайлович, что я тебе скажу. Ты мне жизнь спас, дозволь мне быть твоим слугою!

Хмельницкий удивленно глянул на него.

– А Сеча? – спросил он.

– Что ж! – лукаво проговорил запорожец, – не ровен час и в Сечу с тобою заглянем, служить же буду тебе верой и правдой, прикажешь зарезать кого, зарежу, в огонь и воду пойду за тебя!

Хмельницкий немного подумал.

– А как тебя звать, хлопец? – спросил он.

– Ивашко Довгун, – отвечал запорожец.

– Так вот, Иване, заезжай ты ко мне дня через два на хутор. Там и перетолкуем, быть может, ты мне и понадобишься. А теперь ты куда едешь? Ивашко замялся.

– Да как тебе сказать, Богдан Михайлович, ехал-то я по своему делу, да не попал, а теперь мне туда и ехать не след.

Богдан посмотрел на него с усмешкой.

– Вижу, вижу, что дивчина замешалась. Так, что ли?

– Да что ж, батько! – махнув рукой, со вздохом проговорил Иван, –надо, видно, тебе во всем признаться. Есть у этого Чаплинского воспитанница сиротка…

– Катря-то? – перебил его Богдан. – Эй, хлопец, ты не в своем уме, ведь, она панночка!..

– Что ж, что панночка, – гордо вскинув голову, проговорил Иван. – И мы когда-то паны были да казаками стали, а все люди.

– Люди-то люди, да Чаплинский о себе больно много думает, он ее тебе добром не даст.

– А мы и силой возьмем!

– А как силой-то она и сама не пойдет?

– Эх, батько, – с досадою проговорил казак, – не мути ты меня. С чего ей не пойти? Ей там житье не сладкое, не в родном доме.

– Да куда же ты ее денешь? У тебя ни роду, ни племени.

– Вот в этом-то все и дело! Так, ведь, у меня зато в тростниках немало чего припасено, не даром тоже на татар набеги делал. Прикоплю еще маленько и обзаведусь хатой.

– Ну, это, брат, уж твое дело! – рассмеялся Богдан. – Ты, я вижу, хлопец ловкий. Не даром и мне служить хочешь, лишь бы по соседству быть. Запорожец сконфузился.

– Нет, батько, право слово, нет! Этого я и в уме не держал.

– Ладно, ладно, – подсмеивался Хмельницкий, – там уж увидим.

Они подъезжали к Чигирину. Вдали замелькали огоньки в окнах маленьких домиков. Послышался лай собак. Всадники пришпорили коней и через несколько минут въехали в узкие улицы города. На рыночной площади, несмотря на позднее время, было много народу: и гуртовщики со скотом, и крестьяне в белых свитах, и мещане; все они толпились около шинка, гудели спорили, считали барыши, вырученные за день, и тут же пропивали их у жида-шинкаря, самодовольно потряхивавшего козлиною бородкою.

Довгун распростился с Богданом и вмешался в толпу, а Хмельницкий поехал далее в Черкасы, к знакомому полковнику Барабашу.

2. ПРИГЛАШЕНИЯ. ВЕЧЕРНИЦА

Подъехав к дому полковника, Хмельницкий бросил повода подбежавшему конюху и медленною важною походкою взошел на высокое крыльцо. Полковница Барабашиха сама отворила ему дверь и с низким поклоном приняла дорогого гостя. Лицо ее, однако, далеко не выражало приветствия, а в голосе, когда на вопрос Хмельницкого: "Дома ли кум?" – она отвечала: "Дома, милости прошу!" – звучала спесь пополам со злобою.

Они вошли через узкие низкие сени в просторную большую комнату. В печи пылали дрова и ярко освещали незатейливое убранство комнаты: несколько лавок, дубовый стол, оружие на стенах, в углу на полках посуду, на полу несколько звериных шкур.

Поговаривали, что у пана Барабаша денег много, но жил он скупенько, жался во всем, в чем мог, лишней прислуги не держал, пиров не задавал. К тому же он был уже стар и частенько вздыхал, что полковничья булава ему не под силу.

Барабаш сидел на лавке у печки и, по-видимому, до прихода Хмельницкого сладко дремал. Его немного тучная, но благообразная фигура с длинными седыми усами дышала добродушием и приветливостью.

– Здорово будь, кум Богдан! – весело проговорил он, усаживая подле себя гостя, и в ту же минуту с некоторым беспокойством взглянул на пани Барабашиху. Она величественно стояла посреди горницы, сложив руки на груди.

– Эй, пани! – обратился он к ней самым ласковым голосом, – нам бы с кумом-то горилки да медку, да бражки. С дороги кум, верно, озяб.

– Озяб, ох, озяб, кум Барабаш! – лукаво проговорил Хмельницкий, с усмешкою посматривая на пани. – А у ясновельможной пани горилка чудо как хороша. Да уж если милость ваша будет, то приютите меня и на ночлег, – все так же лукаво посматривая на обоих, прибавил он.

Барабаш как будто немного смутился, а пани даже застыла от удивления. Такой дерзости она не ожидала от "этого казака", как она за спиной его называла. Но делать было нечего. Там, где дело касалось горилки и угощения, Барабаш умел настоять на своем, а отказать в ночлеге не позволяло гостеприимство.

Пани плавно заходила по комнате, сердито шурша шелковою плахтою, то и дело поправляя выбивавшиеся из-под бархатного кораблика полуседые кудри. Она приподняла брови, сжала губы, но зато глаза метали молнии, и пан Барабаш невольно ежился за чаркою, стараясь не смотреть на сердитую хозяйку.

– Я к вам, кум, с покорнейшею просьбою, – начал Богдан. – Через четыре дня Николин день, затеваю пир, так уж не откажите пожаловать.

Пани строго посмотрела на пана, но он старательно рассматривал дно своей чарки и отвечал вполголоса:

– Приду, приду! У тебя, кум, веселые вечеринки.