Из России за смертью - Рогожин Михаил. Страница 9

— Что вы такое несете? — взвизгнул Проценко.

— Это вы несете, а я иду.

— Но есть приказ!

Рубцов, все так же улыбаясь, согласился:

— Есть. — Потом доверительно приблизился к собеседнику:

— Но есть и другой приказ... а? Или вы не в курсе, на кого возложено проведение операции?

В глазах Проценко промелькнул испуг. Он уставился на Найденова, как на человека, без позволения подслушавшего чужой разговор. Рубцов, не отпуская локоть майора, притянул того к себе.

— Майор из моей команды. Ввожу в курс... Проценко как-то обмяк, улыбочка сошла с его тонких шелушащихся губ, и он пробормотал напоследок:

— Да, да... Идите, я вас больше не задерживаю. Рубцов, ни слова не говоря, пошел дальше, подтягивая за собой майора. Пройдя несколько метров, он остановился, внимательно посмотрел в глаза Найденову:

— Ну ты, мужик, все понял? Командовать операцией назначен я.

Списочек в моей книжке утвержден командованием. И больше нам никто не указ.

Гулять будем, где захотим!

Найденов молча мотнул головой.

РУБЦОВ

Они вышли через КПП и пошли по дороге, ведущей, в центр города.

Когда поравнялись со стареньким красным «фольксвагеном», подполковник резко остановился, поглядел вокруг и, как бы извиняясь, предложил Найденову:

— Давай, подъедем? В магазине наверняка ничего нет, а с баксами и в моем дворе запросто все найдем. Пешком можно, но далековато. Такси в Луанде — извини... Крысы — пожалуйста, собак — сколько хочешь, а машин тю-тю. Так что садись.

Он быстро обогнул машину, достал из кармана робы металлическую пластинку, не то ключ, не то отмычку, и без всякого напряжения открыл дверцу.

Майор снова почувствовал ощущение недозволенности, которое возникло у пальм. Но Рубцов уже кричал из машины: «Да садись ты скорее, тут бензина мало».

Когда они отъехали, майор невольно оглянулся, страшась погони.

Улица была пустынна.

— Они в такое время все спят. А к чему спящему человеку машина? — оправдывался Рубцов.

— Так ведь искать будут?

— Ничего, найдут, город небольшой. К тому же приблизительно знают, где искать. Первый раз в Луанде?

— Да. Третий день сижу в миссии. Никто никаких приказов не отдает.

— Значит, повезло тебе, что я заглянул в кооператив. Сейчас жизнь увидишь. Вон, дура торчит. Это их мавзолей. Ну как у нас в Москве. Там их Нето лежит. Я внутри, правда, не был, не люблю покойников.

— Какая-то конструкция странная.

Рубцов довольно рассмеялся:

— Так каждый спрашивает. И невдомек, что это ракета, только незавершенная. Остальное, наверное, при коммунизме достроят. Они же все копируют у нас. А мы как работаем? Начинать начинаем, а заканчивать поручаем будущим поколениям.

Подполковник резко замолчал и зло добавил:

— Это как жена — с тобой начинает, с любовником кончает. — И снова замолчал, изредка матеря зазевавшихся пешеходов.

Найденов все больше погружался в абсурдность происходящего с ним.

Отрицательный заряд, который шел от подполковника, мешал спокойно, по-людски выяснить и понять ситуацию. Уж лучше продолжать молчанку. Но молчали недолго.

— Женат? — мрачно поинтересовался Рубцов.

— Три года.

— Ерунда. Я шестнадцать. Живу, живу, на хрена живу с ней? Бросить к черту, так не с руки, привык вроде. Да и что за жизнь одному? Подумают — неполноценный. Опять же сын суворовское в Киеве заканчивает. А тебе вот на свободу смыться в самый раз.

— Куда?

— На волю. Лично у меня на баб взгляд простой. Я как из Афгана в отпуск наезжал, сразу всех баб в Рязани, знакомых, незнакомых, перетрахал и на год, считай, с этим вопросом покончил. Только и вспоминал о какой-нибудь, ежели на «конец» прихватывал чего.

— А жена как же?

— Жена — дело особое. Ее беречь надо. Вот уж о чем Найденову не хотелось ни думать, ни говорить, так это о женах и семейных радостях. Он смотрел на пустынные прямые улицы с приземистыми одинаковыми домами. На их утомительном серо-белом фоне декоративно и словно придумано возникали пышные, рвущиеся вверх своими упругими острыми стеблями кустарники. На крепких слоновьих ногах стояли пальмы с неподвижными, пыльными и от этого кажущимися задумчивыми кронами. Витрины редких магазинов были задернуты белыми жалюзи. В некоторых вместо продуктов назойливо бросались в глаза лозунги, написанные на красных тряпках, и плакаты, с которых глядели примитивно-квадратные лица и торчали огромные кулаки. Красивые женщины не попадались, хотя почти все были одеты по-европейски.

«Тем не менее по сравнению с Уамбо Луанда — город», — отметил про себя Найденов.

— Правильно! — вдруг в сердцах закричал Рубцов. — Даже в это время на Каримбе пробка, как будто все что ни на есть машины города съезжаются именно сюда!

Подполковник, сигналя и не сдаваясь, нахально продвигался вперед.

Но недолго. Въехав под грузовик, они остановились.

— Вылезай, к черту! Дольше просидим, тут уже недалеко.

Найденов снова безропотно последовал за Рубцовым. Бросив машину, они выбрались на тротуар. По тому, как быстро вышагивал Рубцов, майор понял, что трубы у него горят вовсю и выпить ему нужно немедленно.

Подполковник жил в пятиэтажном блочном доме, весьма пестром и многоголосом. На каждом балконе или лоджии висели разноцветные тряпки, одеяла, мужское и женское белье, а из-под них высовывались детские головки. Во дворе стоял невообразимый гам. Казалось, детвора сорвалась со своих мест и металась в потребности найти еще хоть что-нибудь недоломанное и разнести его в щепки.

— Поставь тут машину... — пробурчал Рубцов, — наутро только сиденья останутся и те говном измажут.

Квартира подполковника производила впечатление временного пристанища. То ли люди недавно въехали, то ли собираются уезжать и уже не заботятся об уюте.

Рубцов показал рукой на странное сооружение: «Садись».

Между двумя жесткими креслами с откидывающимися сиденьями был вделан прямоугольный неполированный стол на двух железных, как и у кресел, ножках.

— Своими руками мастерил, — похвастался Рубцов. — В клубе кресла в актовом зале меняли, так я и спер секцию. Среднее сиденье вынул и вмонтировал туда столик. Удобно, сидишь — выпиваешь, и ничто никуда не двигается. А главное, стол не перевернешь, даже при особом желании. Я вообще люблю по мебели работать. Вон, глянь, диван стоит. Ни на что не похожий. А потому что сам соорудил. Из письменного стола. Тут его прежние жильцы оставили. А на хрена мне письменный стол? Письма вроде писать некому. Так нашел применение. Столешницу с тумб снял и на маленькие ножки поставил, а тумбы, гляди как удобно, — по бокам.

И комфорт. И крепкий какой. Матрасик положил для мягкости. Вообще-то на жестком, оно всегда лучше — и сидеть, и... остальное. Кстати, плюш, пощупай, — настоящий. Им стол на торжественных заседаниях накрывали. Я к прапору, мол, продай. Говорит: бери что хочешь, но бюст Ленина и плюш не продаются.

Ошибаешься, говорю, вождь действительно не продается, кому ж он на хрен нужен?

А плюш весь в пятнах, его менять надо. Это же политическое дело. Красный плюш и весь в пятнах. Это же неуважение к родине, к флагу. Короче, прапор понял все правильно. Подкатился к Проценко, ну, которого сегодня на аллее встретили. И доложил, что товарищи, в основном ангольские, сигнализируют. Правда, нового красного не нашлось. Они теперь зеленым президиум закрывают. Зато у меня обивочка что надо. И пятен, спорю, никаких не отыщешь. А еще было дело. Шкаф стоял. Вернее, и сейчас стоит в семейном общежитии. Из красного дерева.

Старинный, с резьбой. Видать, португалы оставили. Как же я хотел его спереть!

Но не вытащить. Громадный. Вопросы возникнут — кто разрешил? Кто приказал?

Поэтому снял всего одну дверь. Зато с каким зеркалом. Глянь, висит, будто в раме. Еще по бокам пройдусь шкуркой — это ж красное дерево. Красота! Ну, хорош хвастаться, в горле спазмы образовываются.