Куросиво - Рока Токутоми. Страница 21

– Ну, барышня, полно, полно… Нельзя, нехорошо так капризничать… – уговаривала Митико старая служанка. – Если батюшка разгневается, подумайте, как неприятно это будет мамаше… Ну, пойдемте же вместе с няней…

Последний довод, как видно, возымел действие – бросив ветку, Митико быстрым шагом направилась к дому.

– Постойте, барышня, постойте, подождите минутку! – старая служанка догнала Митико, потуже затянула ей пояс, поправила кимоно. – А ты, Тиё, отведи Нэда да поди посмотри, не вернулся ли отец! – приказала она горничной и вместе с Митико заторопилась к пристройке в европейском стиле, возведенной в недавнее время.

Они поднимались по лестнице, когда до слуха их донесся разгневанный мужской голос: «Негодяйка!» Старая служанка схватила Митико за плечо.

– Барышня, господин сегодня не в духе. Что бы вам ни сказали, перечить нельзя, слышите? – прошептала она.

Яркая краска залила щеки Митико. Сбросив с плеча руку старухи, она распахнула дверь.

2

Навстречу ей вскинул глаза мужчина, одетый в щегольской весенний костюм в светлую клетку; на вид ему можно было дать лет сорок пять, сорок шесть – лоб его уже начал слегка лысеть. Это и был граф Китагава. Он сидел посреди просторной комнаты, застланной красным ковром с черным узором, глубоко погрузившись в мягкое кресло, с сигарой в правой руке, заложив ногу на ногу. Комнатная туфля покачивалась на носке. Глаза у графа карие, сонные, губы тонкие, капризные, как у балованого ребенка, брови густые, – у Митико совсем такие же, – но в очертаниях рта, полускрытого рыжеватыми усами, заметно что-то слабовольное; когда он говорит, видны зубы, покрытые желтоватым налетом – наверное, от курения. Лицо у графа красное – как видно, он уже успел хватить где-то лишнего.

По другую сторону круглого столика сидела, потупившись, госпожа Китагава. При звуке открывшейся двери она подняла голову – лицо у нее слегка раскраснелось, глаза были влажны.

– Мити! Поди сюда! – голос графа звучал хрипло.

Прикрыв за собой дверь, Митико сделала несколько шагов и, остановившись, поклонилась отцу.

– Скверная девчонка!

– Митико, отчего ты не идешь сразу, когда тебя зовут? Когда папа приезжает, нужно все бросить и тотчас же идти поздороваться. Где ты была?

Митико покраснела, но ничего не ответила, в упор глядя на отца. Взгляды их встретились, и граф отвел глаза. Так бывало всегда, когда глаза отца встречались с глазами дочери.

– Все это плоды твоего негодного воспитания, Садако! Мити, за кого ты меня принимаешь, собственно говоря? Я твой отец, понимаешь ты это или нет? Смотри, смотри, опять строит эту злобную мину! Упрямая тварь! – граф ударил кулаком по столу. Лежавшее на столе пенсне подскочило и упало на пол. Дрожащий от гнева голос графа не предвещал ничего хорошего, но Митико, уловившая комизм момента, не могла сдержать улыбки. На ее беду граф заметил это.

– А, вот ты как! Смеешься?! Дрянь! Издеваешься над отцом?! – он в ярости вскочил. Графиня заслонила дочь.

– Господин! Она еще ребенок!

– По-твоему, ребенок может выставлять отца на посмешище?

– Нет, о нет, я вовсе не думала этого… Но ведь ей всего только двенадцать лет… Простите ее, прошу вас… Митико, проси прощения у папы, слышишь? Проси прощения!

Митико, залившись краской до самых ушей, стояла неподвижно с поднятой головой. Ее напряженно-серьезное личико, со сдвинутыми густыми бровями, из-под которых, как черная яшма, ярко сверкали глаза, выглядело не только красивым – в нем было что-то строго-величавое, и граф, против воли пораженный этой непоколебимой твердостью, не зная куда девать внезапно ставшие лишними кулаки, сунул руки в карманы брюк и раздраженно зашагал взад и вперед по комнате.

– Отлично, отлично, можешь не извиняться. Такая упрямая девчонка мне не нужна, так и знай. Чудесные результаты материнского воспитания… Что это – заносчивость или упорство? Да, превосходно, великолепно… – он сердито фыркнул. – Но запомни хорошенько, Мити, теперь не прежние времена, слышишь? Задирать нос, воображать себя благородной, аристократкой – в этом теперь мало прока. Вы обе с матерью начисто просчитались. Вы отстали от эпохи, вот что!

В обществе считалось, что граф Китагава – демократ душою, что он прост и приветлив в обращении с людьми, и граф немало гордился таким о себе мнением. Действительно, он охотно вступал в беседу и с плотником и с садовником, с бывшими своими вассалами разговаривал на «ты» и в этом пункте решительно расходился с графиней, которая в общении с людьми всегда соблюдала строгое различие между высшими и низшими. Правда, некоторые утверждали, что демократизм графа носит несколько односторонний характер, а именно – проявляется только с его стороны, если же собеседник пытался обратиться к нему как к равному, то граф весьма этим оскорблялся. Другие намекали, что мать графа не была законной супругой его отца, а наложницей из мещанок, и вкусы графа демократичны, так сказать, по наследству. Но как бы то ни было, в своем кругу, то есть среди аристократии, граф Китагава славился как человек, склонный к демократизму, и слова «старомодная, высокомерная, отсталая» были у него в постоянном употреблении, когда он бранил жену. Весеннее солнце клонилось к западу, за окном с громким карканьем пролетела стая ворон.

3

– Но как же все-таки прикажете понимать? Такая высокая особа – и вдруг ездила с просьбами… И к кому? К кому! Подумать только – к Фудзисава…

– Я решилась на это потому, что, как я вам уже говорила… Митико, выйди!

Митико не двинулась с места, переводя глаза с матери на отца.

– Отвечай, кто разрешил тебе ездить к Фудзисава?

– Митико, тебе говорят, выйди!

Уловив умоляющий взгляд матери, Митико в конце концов отворила дверь и вышла из комнаты.

– Сопливая девчонка – и туда же… Уже за отца меня не считает… Жена тоже находит лишним хотя бы

спросить у меня совета… – он засмеялся. – Выходит, Китагава уже ни во что не ставят… – он опять засмеялся.

Графиня хорошо знала этот смех. Это был предвестник бури – страшная опасность таилась в нем.

– Но ведь я уже просила вас простить меня… Я действительно совершила большое упущение, не посоветовавшись с вами…

– Слышал я эти речи! Я ушам своим не поверил, когда сегодня мне рассказали об этом… Приезжаю, спрашиваю – и что же? Оказывается, все правда! Чистая правда! Давно известно, что ты добродетельная, святая женщина… Но где же эта твоя святость? В чем твоя хваленая добродетель? Какая наглость, какое бесстыдство – отважиться на такой поступок! Я не ничтожный червяк, имей в виду. Я не идиот! Какая невероятная дерзость! Поставить меня в такое дурацкое положение!.. Знаешь ли, всему надо знать меру! – шагая по комнате, тяжело дыша, со вздувшимися на лбу венами, граф искоса взглянул на жену. Она сидела опустив глаза.

– Брат – аферист, сестра – любовница Фудзисава… – он громко фыркнул. – Добродетельная женщина, имеющая чудесного родственничка! Хороша, хороша, ничего не скажешь! – он разразился насмешливым хохотом, широко раскрывая сверкающий золотыми зубами рот, так что видны стали даже красные десны.

Голос графини дрожал, но черты лица и осанка не изменились, когда она проговорила:

– Господин! Осмелюсь сказать, ваши упреки слишком несправедливы. Ведь я только что так подробно вам все объяснила… Я решилась обратиться к Фудзисава, не спросясь у вас, – в этом, признаю, моя большая, тяжкая вина… Да, я виновата, но… называть меня грязным словом… будто я… будто Фудзисава… Я прожила рядом с вами двенадцать лет, так неужели вы не знаете, что я не способна на такие бесчестные поступки? Вы зашли далеко! Говорю вам, вы зашли слишком далеко! Пусть я не разумна, пусть глупа, но оскорблять мою женскую честь… Это низко! – графиня опустила голову, заглушив черным шелковым рукавом рыдания, рвущиеся сквозь крепко стиснутые зубы.

На лице графа, злобно глядевшего на белоснежный затылок и склоненную шею жены, которая, отвернувшись, стояла у задрапированного белыми занавесками окна, появилось смешанное выражение любопытства, беспокойства и удовольствия, какое бывает у озорника-мальчишки, наблюдающего за страданиями пойманного животного.