Куросиво - Рока Токутоми. Страница 37

– Ишь сволочь проклятая, как галдят! – услышал он вдруг голос рикши.

Старый Хигаси открыл глаза. Проскользнув под сводом зеленых листьев, коляска рикши катилась мимо ярко освещенной виллы. Во дворе виднелось множество экипажей, колясок рикш, далеко вокруг были слышны веселые, оживленные голоса.

– Чей это дом?

– Дача Одани.

– Одани? Так это и есть вилла Одани?..

– Опять министры гуляют! Эх, господин, хорошо быть министром! Таким, как я, приходится от зари дотемна таскать за собой коляску, а не повезет, так за целый день чашки риса не попадет в рот… То ли дело министру…

Но старый Хигаси уже не слушал. Как победная песня, высмеивающая разбитого вражеского полководца, прозвучали в его ушах громкие, веселые голоса и смех, вперемежку со звоном сямисэна и бубна.

Старый Хигаси закусил губу.

Зачем он приехал в Токио? При этой мысли ему на мгновенье представилось его скромное жилище в Коею.

Коляска въехала на мост Адзума-баси. Далеко открылся простор озаренной лунным светом реки Суми-да. Старый Хигаси глубоко вздохнул.

Старый Хигаси покинул Токио.

Зачем было оставаться? Почти все дела, ради которых он приехал в столицу, он выполнил. Ветер Тёсю и Сацума свищет на перекрестках столицы, на всех ее бесчисленных улицах и переулках. Дом старого друга Хияма, дом родного брата Аояги – все пропитано тлетворным дыханием этого ветра.

Он написал прощальное письмо барону Хияма, послал письменное извинение виконту Угаи, который заезжал к нему на дом, желая повидаться, и, положив за пазуху деньги на учение Сусуму, вырученные за облигации, на второй день после словесного поединка на даче Хияма покинул Токио.

Старый Хигаси сел в колясочку рикши, туда же поместилась его плетеная корзинка – увы, в этой корзинке не было приказа о назначении на пост губернатора; выезжая из района Синдзюку, он оглянулся и посмотрел на небо над дворцом. Был пасмурный майский вечер, небо обложили темные, грязноватые тучи, ни единый луч солнца не пробивался через их толщу – небо было мрачное, как мрачна была жизнь в эти последние годы, – казалось, просвета не будет. Тяжелый вздох, как будто сердце ему давил камень, вырвался из груди старого Хигаси. Полный уныния, он пустился в обратный путь на родину.

Глава VIII

1

В глубине души граф Китагава нисколько не сомневался в честности своей жены. Он отлично знал, что поведение ее безупречно, и, пожалуй, даже уважал ее. Где-то в глубине его сознания, вечно мутного от вина, огрубевшего от постоянного разгула, таилась мысль – возможно, граф сам не отдавал себе в ней ясного отчета, – что жена во многом стоит неизмеримо выше него, во многом превосходит его. Но именно поэтому он находил удовольствие в том, чтобы при каждом удобном случае отравлять ей существование. Когда в минуту раздражения он смертельно оскорбил ее грязным обвинением, ему, разумеется, и в голову не приходило, чтобы между его женой и графом Фудзисава может действительно существовать незаконная связь. Вот почему, отправив жену в Нумадзу, граф очень скоро полностью позабыл все эти треволнения.

Когда вопрос с женой был таким образом улажен, жизнь графа Китагава снова вернулась в привычную однообразную колею. Граф Китагава любил посетовать на судьбу и утверждал, что живется ему очень тяжело. В самом деле, может ли быть на свете что-нибудь мучительнее скуки? Все его обязанности состояли в том, чтобы в официальные дни явиться во дворец в парадном облачении да побывать в Дворянском собрании. Все остальное время графу оставалось только есть, пить, спать и развлекаться.

Правда, кабинет графа украшало изрядное количество книг в переплетах с золотым тиснением, а на письменном столе рядом с ножом слоновой кости для разрезания бумаги лежали пачки европейских журналов. Но подобное убранство было всего-навсего подражанием стилю кабинета одного аристократа, с которым он близко сошелся во время своего пребывания в Европе, ибо страсти к чтению граф отнюдь не питал. Не увлекался он и садоводством, не испытывал особого влечения и к изящным искусствам. Стоявшую на мольберте в кабинете картину, писанную маслом, [159] ценил главным образом за блестящую золоченую раму, а купленную в Италии скульптуру, при виде которой всякий раз краснела графиня, ценил вовсе не за плавность линий, а за то, что изображала она нагое тело, каковое обстоятельство и занимало графа больше всего. Только охотой, к которой он пристрастился с давних пор (единственная чисто мужская утеха, встречавшая одобрение и со стороны графини), он увлекался по-настоящему. Граф был хороший стрелок и всегда возвращался с богатой добычей. Но и это увлечение ослабело с годами. Игра в карты тоже перестала интересовать его с тех пор, как компания шулеров обобрала его до нитки в потаенных покоях одного игорного заведения, где граф имел обыкновение предаваться с друзьями азарту и куда внезапно нагрянули жулики, учуяв, вероятно, хорошую поживу. После этого случая граф стал несколько опасаться подобных развлечений и предпочитал, уединившись в будуаре со своей фавориткой О-Суми, сражаться в карты с ней, ставя то на колечко, то на шелковый пояс. Скука так изводила его, что, окончательно измученный бездельем, он придумывал новые странные развлечения: днем спал, а по ночам приказывал зажигать лампы или, повязав голову полотенцем, брал в руки плетку, а служанок и кучера заставлял бегать по комнате, крест-накрест обвязавшись шнурками «таски». [160] Эта странная забава называлась «охота на мышей». Но в последнее время граф увлекся новой интересной игрушкой – политикой.

Аристократ и богач, человек, бывавший в Европе и к тому же питающий антипатию к правительству! Самая беспечная оппозиция не может долго игнорировать такую идеальную, словно по специальному заказу изготовленную личность. По рекомендации некоего Тамура, бывшего вассала графа, ныне одного из ведущих сотрудников газетной компании графа Цутия, в виллу Китагава зачастили представители одной из группировок партии Минканто. [161] Визиты эти начались уже довольно давно, но с тех пор, как месяц назад граф, поддавшись на уговоры редактора газеты «Токио-Симбун», пожертвовал в фонд газеты три тысячи иен, связи эти вдруг приобрели самый тесный характер. Больше того, недавно граф Китагава оказался в числе приглашенных на банкет, устроенный Оида по случаю пожалования графского титула. Хозяин, славившийся своим умением обводить людей вокруг пальца, отпустил в адрес графа несколько комплиментов, в которых превозносил его до небес. Граф Китагава был полностью очарован этой любезностью. Страсть к политике охватила его, как приступ внезапно вспыхнувшей лихорадки.

И в самом деле. Профан не способен распознать даже самого лучшего скакуна. Люди глухи и слепы! Глупцы, они даже не догадывались, что среди аристократов, только и умеющих что кичиться знатностью рода, скрывается великий политический деятель! Даже сам граф Китагава и тот раньше не подозревал о своих талантах.

Нынешнее правительство рухнет, это неизбежно, а в будущем кабинете по крайней мере одно место безусловно будет за Китагава.

Покрытые золотыми коронками зубы графа Китагава, сквозь которые звучали раньше только всевозможные шуточные и любовные песенки самого игривого свойства, теперь пропускали слова о «свержении правительства клановой клики», об «ответственном министерстве» и другие удивительные, странные выражения в таком же роде. Управляющий пытался было почтительно указать графу на странность и необычность подобного поведения, но граф с жаром возразил, что тот ничего не понимает. «Ты не знаешь, в Европе все дворяне занимаются политикой!» – торжественно провозгласил он. Управляющий удалился с подобострастно смиренным видом, но в душе рассудил, что пусть уж лучше господин тешится политикой, чем распутничает, как раньше. «Пожалуй, так действительно даже спокойней… Лишь бы ключи от сейфа по-прежнему оставались в моих руках…» Очевидно, что управляющий отнесся к столь серьезной проблеме весьма легкомысленно.