Куросиво - Рока Токутоми. Страница 9

На следующее утро, когда Сусуму уходил с провожатым, которого прислал за ним Гихэй, отец не вышел из дома, даже не спустился с веранды, только все время зачем-то откашливался; мать же, стоя в воротах, над которыми шелестела по ветру молодая зелень деревьев кэяки, со слезами следила за детской фигуркой, удалявшейся энергичной походкой. «Что за ребенок – ни разу не оглянулся… Не понимает даже, каково материнскому сердцу…» Но глаза Сусуму, устремленные вдаль, были полны влаги, так что он не различал даже дороги, по которой ступали его ноги.

7

За пять лет, которые Сусуму провел в Европе, его отец Сабуро постарел на добрых пятнадцать. К счастью, известия о сыне были, в основном, неплохие. Доехал благополучно, поселился у хороших, душевных людей, изучает английский язык… Потом пришла весть, что поступил, наконец, в колледж Хэрроу. Директор относится очень благосклонно, занятия идут успешно… Письма, в которых сообщались эти новости, написанные то рукой самого Сусуму, то Гихэем, приходили часто, скрашивая одиночество и тоску.

Два года назад Гихэй ненадолго приезжал на родину: «Это вам от Сусуму», – сказал он, передавая отцу трость, а матери – гребень. Пришла из-за моря и фотографическая карточка, где в окружении множества джемсов и генри, стройный, с ясным, веселым взглядом, в европейском костюме, стоял – сомнений быть не могло – их Сусуму, Полная гордости, мать не могла наглядеться на фотографию; ей было мало любоваться карточкой наедине, она показывала ее всем, кто только не заходил в гости. Но и этого казалось ей недостаточно – она обошла родителей, родственников, знакомых, всюду носила фотографию с собой, всюду показывала, заводя разговор о сыне с описания школы, в которой он учится, «у этой школы такое название, что, пожалуй, язык сломаешь, прежде чем выговоришь…» А когда в начале этого года Сусуму в поздравительном письме написал, что в июне заканчивает колледж и осенью намерен поступить в университет, называемый Кэмбридж, мать поспешила оповестить всех и каждого о том, что сын через три года вернется великим ученым, и тогда «они с отцом тоже переедут на жительство в Токио…», словно до этого переезда в столицу было уже рукой подать.

Но отец, хоть и радовался хорошим вестям, не раз мучительно ломал себе голову над тем, где взять деньги, необходимые для учения Сусуму. Расходы за минувшие пять лет, сказавшиеся, сверх ожидания, непомерными, окончательно истощили и без того скудные ресурсы семьи Хигаси. Все имущество, которым располагал сейчас Сабуро, заключалось в небольшом количестве облигаций государственного займа да в маленьком земельном участке. Продать землю – значило бы остаться безо всяких средств к существованию. Школа, которой руководил Хигаси, закрылась – в последнее время правила относительно учебных заведений подобного рода стали необыкновенно строгими, да, кроме того, мешали все чаще мучившие его приступы болезни глаз. Родные жены О-Канэ считались довольно зажиточными среди бывших ронинов и могли бы оказать помощь, но тесть был человек чрезвычайно скупой – при виде зятя лицо его менялось от страха, что тот попросит взаймы, и он принимался, не умолкая, говорить о денежных затруднениях, которые ему якобы приходится переживать в последнее время. Брат Дзюро в Токио тоже словно весь съеживался, как только речь заходила о деньгах.

Часто писал о недостатке средств и Сусуму. Он признавался, что уехать, так и не поступив в университет, было бы очень обидно, но он не считает себя вправе быть обузой Гихэю; мог бы, вероятно, помочь директор, если поговорить с ним откровенно, но Сусуму было бы стыдно обращаться к нему с просьбой такого рода; японский посол в Лондоне, у которого Сусуму приходилось бывать несколько раз, конечно выхлопотал бы для него у министра просвещения стипендию от казны, какую получают другие студенты-японцы, обучающиеся за границей, [93] но до сих пор Сусуму обходился без посторонней помощи, и потом ему было бы весьма неприятно чувствовать себя обязанным правительству… Одним словом, сын писал, что не знает, как быть.

И вот как раз в это время Сабуро случайно встретился с одним из своих старых знакомых, которого не видел около двадцати лет. Это был некий Хияма, в прошлом чиновник феодального правительства, а ныне – барон и важная персона. Объезжая провинции, Хияма услышал от губернатора о Сабуро и навестил его в одиноком жилище в деревне Фудзими. Гордость вообще часто бывает великодушна – разумеется, в том случае, если другой готов заискивать перед нею; преуспевающие нередко любезно кланяются – конечно, если голова неудачника клонится еще ниже. Сострадание в сущности довольно приятное чувство; впрочем, возможно, те, кого жалеют, держатся об этом другого мнения. Как бы то ни было, навестив Сабуро и увидев его, одинокого, старого, седого, Хияма почувствовал странную спазму в горле и при прощании объявил, что Хигаси напрасно похоронил себя в глуши и что ему обязательно следует приехать в Токио – он, Хияма, непременно окажет ему содействие.

Многие обещания неразрывно связаны с эпитетом «пустой», но Хияма, как видно, и впрямь говорил искренне – в начале марта от него пришло письмо в роскошном большом конверте. Хияма писал, что беседовал о Хигаси с графом Фудзисава; «…граф тоже о тебе слышал, больше того в свое время, когда тебя командировали в Хиого в связи с бомбардировкой пролива Симоносэки, [94] он встречался с тобой, и ты оказал ему какую-то услугу… Одним словом, граф говорит, что непременно хочет тебя повидать… Для людей, используемых на черновой, низовой работе, теперь требуется, конечно, осведомленность и новые знания в духе современной эпохи, но чтобы занять пост повыше, достаточно иметь почтенный возраст, имя и разум… Если тебе не по сердцу жизнь в столице, можно будет подобрать что-нибудь в провинции… А я, со своей стороны, тоже был бы искренне рад, если одним хорошим губернатором стало бы больше… Во всяком случае, собирайся и приезжай немедленно…»

Сабуро горько усмехнулся. Однако на сей раз он не разорвал письмо и не бросил его в огонь, как сделал это в свое время, когда брат Дзюро написал ему, что служит на официальной государственной службе. И без того молчаливый, он положил письмо на стол и застыл, скрестив руки на груди. Казалось, он ослеп и оглох, так долго длилось это молчание. Затем – удивительное дело! – позвал жену О-Канэ, с которой за два десятка лет совместной жизни ни разу ни о чем не советовался, и рассказал ей о том, что написал Хияма.

Немало изумленная, жена чуть не запрыгала от радости еще раньше, чем успела хорошенько уразуметь, что к чему. «Пойду быстренько соберу вас в дорогу!» – поспешно вскочила она, но ее остановил окрик: «Дура!» – «Так, значит, вы сегодня еще не едете?» – «Сегодня?! Да хоть бы сто лет прошло, незачем мне туда ездить!» – гневно закричал, он. И жена, вытаращив от изумления глаза, уставилась на мужа, точно сомневаясь, в здравом ли он уме?..

Но обстоятельства вели Хягаси навстречу желаниям жены. Левый глаз, уже давно беспокоивший его, в последние дни заметно помутнел, и врач из Кофу, к которому обратился больной, посоветовал обязательно показаться светилам науки в Токио. Болезнь очень мало напоминает катаракту, но ни о точном диагнозе, ни о лечении здесь, на месте, не может быть и речи. «Вот видите!» – суетилась жена. Она стряхивала пыль со старого кимоно с гербами, разглаживала складки хакама, волновалась – что послать родственникам в подарок? Сушеную хурму? Печенье «капли лунного света»… Хоть и не велика редкость, а все же лучше, чем приехать с пустыми руками… Не забыть бы гэта… А зонтик?!. А где же шляпа? А корзинка, где корзинка?! – одним словом, в доме поднялась суматоха, все пошло вверх дном. И Сабуро невольно поддался царившему в доме настроению и вот, спустя почти двадцать лет, отправился в тот самый Токио, которого, как он думал, не увидит больше никогда в жизни.