Очарованная душа - Роллан Ромен. Страница 7

И все же это было необходимо. В тот вечер она решилась. Она с тревогой чувствовала, как нынешней, такою теплой ночью, в неге, разлитой вокруг, тает ее печаль, и ей захотелось утвердить свое право на умершего.

Она подошла к шкафчику из розового дерева, скорее предназначенному для кокетки, чем для дельца, – в этом щкафчике времен Людовика XV, в ящиках, которые возвышались этажами в семь-восемь рядов и превращали его в очаровательный миниатюрный домик, предвосхитивший форму американских небоскребов, и хранил Ривьер груды писем и свои бумаги. Аннета опустилась на колени, выдвинула нижний ящик; она совсем вынула его из шкафа, чтобы получше разглядеть все, что в нем было, и, снова усевшись у камина, поставила ящик на колени и наклонилась над ним. В доме ни звука. Она жила вместе со старой теткой, которая вела хозяйство и в счет не шла: тетя Викторина, личность неприметная, сестра отца, всю жизнь прожила в заботах о нем и находила это вполне естественным, теперь же она заботилась об Аннете, по-прежнему играла роль домоправительницы и, как старые кошки, прижившиеся к дому, стала в конце концов частью обстановки, к которой была привязана, конечно, не меньше, чем к своей родне. Спозаранку она удалялась к себе в комнату; ее пребывание где-то наверху и мерное шарканье ее войлочных туфель не нарушали раздумий Аннеты – так в доме не замечаешь кошки.

Аннета стала читать с любопытством и некоторой тревогой. Но любовь к порядку и стремление к покою, требовавшие, чтобы и в ней и вокруг нее все было ясно, четко, заставляли ее брать и разворачивать письма не спеша, спокойно и хладнокровно, и это, хотя бы некоторое время, поддерживало в ней самообман.

Сначала она прочитала письма от матери. Грустный их тон сразу же воскресил в ее памяти давнишнее чувство, не всегда доброжелательное, иногда чуть раздраженное, с примесью жалости, вызванное тем, что она считала, с присущей ей рассудительностью, привычным нытьем безусловно больного человека: «Бедная мама!..» Но мало-помалу, вчитываясь, она впервые заметила, что для такого душевного состояния у матери были причины. Аннету встревожили некоторые намеки на неверность Рауля. Она слишком пристрастно относилась к отцу и пропустила их, прикидываясь, будто ничего не поняла. Благоговейная любовь к отцу вооружила ее превосходными доказательствами для отвода глаз. Однако она видела, какая глубокая душа была у г-жи Ривьер, как оскорблена была ее любовь, и укоряла себя, что совсем не знала свою мать, что сделала еще тягостнее ее жизнь, полную самопожертвования.

В том же ящике, рядышком, лежали еще пачки писем (иные развязались и перемешались с письмами матери) – Рауль по своему легкомыслию хранил их вместе – так он сочетал свою сложную семейную жизнь и переписку с женщинами.

И тут спокойствие, которое Аннета внушала себе, подверглось тяжкому испытанию. Со всех этих листков раздавались голоса, совсем по-иному говорившие о близости, уверенные в своей власти, – не то что голос бедной г-жи Ривьер; они утверждали, что имеют права владеть Раулем. Аннета была возмущена. Она поддалась первому побуждению, скомкала письма и швырнула в горящий камин. Но тотчас же выхватила.

Растерянно смотрела она на листки, уже изгрызенные пламенем, из которого она вовремя их вытащила. Да, были у нее основания не вмешиваться в прошлые нелады между родителями, а еще больше было у нее оснований не узнавать о любовных связях отца. Но сейчас эти основания уже не играли роли. Она почувствовала личное оскорбление. Она сама не знала, по какому праву, отчего, почему. Она сидела неподвижно, поникнув, морща нос, нагнув голову, сжав губы от досады, и, напоминая разъяренную кошку, дрожала от желания швырнуть в огонь гнусные бумажонки, которые комкала в кулаке.

Но вот рука разжалась, и Аннета, поддавшись искушению, посмотрела на них. И вдруг решилась – раскрыла ладонь, расправила письма, тщательно разгладила пальцем смятые листки… И прочла – прочла все.

С омерзением (но в то же время словно завороженная) следила она, как мелькают перед ней любовные связи отца, о которых она и понятия не имела. Пестрые, причудливые вереницы. Свои вкусы и в любви и в искусстве Рауль «менял, как перчатки». Аннета узнавала имена дам из своего круга и с неприязнью вспоминала, как ей когда-то улыбалась, как ласкала ее какая-нибудь избранница отца. Другие стояли не на такой высокой ступени общественной лестницы, их орфография была не менее вольна, чем чувства, которые они изливали. Аннета еще крепче сжала губы, но ее умственный взор, острый и насмешливый, как умственный взор отца, видел всех этих потешных особ с кудряшками на лбу; видел, как, высунув кончик языка, склонившись над бумагой, впопыхах строчили они послание. Все эти романы – одни подлиннее, другие покороче, а в общем – все недолгие – тянулись чередой, сменяя и вытесняя друг друга. Аннета была благодарна им за это, но оскорблена и полна презрения.

Открытия не кончились. Еще одна связка писем – они были сложены отдельно, в другом ящике, и перевязаны тщательнее, чем другие (тщательнее, чем письма матери) – говорила о более продолжительной связи. Даты были помечены небрежно, но сразу было видно, что переписка велась долгие годы. Письма были написаны двумя почерками: те письма, что пестрели ошибками, со строчками, бежавшими вкривь и вкось, прерывались на половине связки; другие же сначала выводила детская рука с помощью взрослого, потом почерк укрепился; переписка шла все последние годы, больше того (и это было особенно тяжко Аннете), – последние месяцы жизни ее отца. И эта корреспондентка, кравшая у нее часы священной для нее поры, право на которую, как она воображала, имела только она одна, – эта самозванка вдвойне самозванка, называла в письмах ее отца – «отцом»!..

Аннете стало нестерпимо больно. Гневным жестом она сбросила с плеч халат отца. Письма выпали из рук; она откинулась на спинку кресла и сидела без слез, с пылающими щеками. Она не анализировала своих чувств.

Она была в таком смятении, что не могла рассуждать. И все же в этом смятении она думала об одном: «Он обманул меня!..».

Она снова взяла эти проклятые письма и уже не выпускала до тех пор, пока не впитала в себя все, до последней строчки. Она читала, и ноздри ее раздувались, а рот был сомкнут: ее сжигал скрытый огонь ревности, и еще какое-то темное чувство зарождалось в ней. Ни разу не подумала она, что, проникая в святая святых этой переписки, овладевая тайнами отца, она поступает против совести. Ни разу не усомнилась в своем праве… (В своем праве! Голос рассудка умолк. Говорила совсем другая сила – деспотическая!) Наоборот, она считала, что затронуты ее права – да, ее права затронуты отцом!

И все же она овладела собой. На миг она словно мельком увидела, как несообразна ее требовательность. Пожала плечами. Какие права были у нее на отца? Разве он был ей что-то должен? Властно говорили чувства: «Да».

Бесполезно спорить! Аннета поддалась нелепо досаде, мучилась от уколов ревности и в то же время испытывала горькую радость от натиска жестоких сил, которые, впервые в жизни, острыми иглами вонзались в ее тело.

Часть ночи прошла за чтением. И когда, наконец, она решила лечь, под ее смежившимися веками еще долго мелькали строчки и слова, от которых она вздрагивала, пока крепкий сон молодости не одолел ее; она лежала теперь неподвижно, глубоко дыша, успокоенная, облегченная той растратой сил, которая свершилась в ней.

На другое утро Аннета все перечитала, она и в следующие дни не раз перечитывала письма, – только они и занимали ее мысли. Теперь мало-помалу она могла представить себе эту жизнь-вторую жизнь, которая шла параллельно ее жизни: мать-цветочница, Рауль снабдил ее деньгами, чтобы она открыла магазин; дочьмодистка или портниха (точных сведений не было).

Одна звалась Дельфиной, а другая (молодая) Сильвией. Судя по фантастически небрежному стилю, в непосредственности которого была своя прелесть, они походили друг на друга. Дельфина, вероятно, была премилая женщина, и хоть она прибегала к некоторым уловкам, которые то тут, то там проскальзывали в письмах, но не очень донимала Ривьера своими требованиями. Ни мать, ни дочь не воспринимали жизнь трагически. Впрочем, они были уверены, что Рауль любит их. Вероятно, это и было лучшим средством сохранить его любовь. Дерзкая их уверенность оскорбляла Аннету не меньше, чем то, с какой удивительной бесцеремонностью они обращались к ее отцу.