Жан-Кристоф. Том IV - Роллан Ромен. Страница 62

Когда он снова встретился с Грацией, он не мог устоять и рассказал ей о своем посещении. Он не признался, какие мысли возбудили в нем супруги. Но она прочитала их в его душе. Он был всецело поглощен своим рассказом, отводил глаза, иногда умолкал. Она, улыбаясь, смотрела на него, и волнение Кристофа передавалось ей.

В этот вечер, оставшись одна в своей комнате, Грация предалась мечтам. Она повторила про себя рассказ Кристофа, но перед ней возникали не образы старых супругов, дремлющих под ясенем, — она видела робкие и пылкие мечты своего друга. И сердце ее преисполнилось любовью к нему. Грация легла, погасила свет и стала размышлять:

«Да, это глупо, глупо и преступно упустить возможность такого счастья. Разве есть на свете большая радость, чем сделать счастливым того, кого любишь?.. Как! Разве я люблю его?»

Она притаилась, с волнением прислушиваясь к своему сердцу, и оно ответило:

«Я люблю его».

В этот миг в соседней комнате, где спали дети, раздался сухой, хриплый, надрывный кашель. Грация насторожилась. С той поры, как мальчик заболел, она находилась в постоянной тревоге. Она окликнула его. Он не отвечал и продолжал кашлять. Она вскочила с кровати, подошла к нему. Он был возбужден, стонал, говорил, что ему худо; приступы кашля прерывали его слова.

— Где у тебя болит?

Он не отвечал, а только жаловался на боль.

— Сокровище мое, умоляю тебя, скажи; где у тебя болит?

— Не знаю.

— Здесь?

— Да. Нет. Не знаю. У меня все болит.

Затем у него начался новый приступ сильного, словно нарочно вызванного кашля Грация испугалась, хотя ей казалось, будто ребенок заставляет себя кашлять, но она тут же упрекнула себя, видя, что мальчик весь в поту и задыхается. Она обняла его, утешая ласковыми словами, и, казалось, он успокоился, но когда она пыталась уйти, он опять начинал кашлять. Дрожа от холода, она вынуждена была оставаться у его изголовья; он даже не позволил ей пойти одеться, требовал, чтобы она держала его за руку, и отпустил, только когда сон сморил его. Она легла в постель, окоченевшая, взволнованная, измученная. И уже не смогла вернуться к своим мечтам.

Ребенок обладал удивительной способностью читать в мыслях матери. У людей одной крови довольно часто встречается, хотя и не в такой мере, это врожденное чутье; им достаточно взглянуть друг на друга, чтобы понять, о чем они думают, они угадывают это по тысяче едва уловимых признаков. Эта склонность, развивающаяся при совместной жизни, обострялась у Лионелло злобой, бывшей всегда настороже. Стремление вредить делало его прозорливым. Он ненавидел Кристофа. Почему? Почему ребенок чувствует отвращение к тому или иному человеку, который не причинил ему никакого зла? Зачастую это просто случайность. Ребенку достаточно однажды убедить себя в том, что он ненавидит кого-нибудь, и это входит у него в привычку, и чем больше вы будете его журить, тем больше он будет упорствовать; сначала он делает вид, что ненавидит, а в конце концов возненавидит по-настоящему. Но иногда бывают и более глубокие причины, превосходящие разумение ребенка, — он даже не подозревает о них… С первых же дней, как только сын графа Берени увидел Кристофа, у него возникло враждебное чувство к тому, кого любила его мать. И в ту минуту, когда Грация подумала о том, чтобы выйти замуж за Кристофа, он словно почувствовал это Теперь он вечно наблюдал за ними. Он всегда стоял между ними, упорно торчал в гостиной, когда приходил Кристоф, либо внезапно врывался в комнату, где они сидели вдвоем. А когда мать, оставшись одна; думала о Кристофе, он как бы угадывал это. Он садился рядом и наблюдал за ней. Этот взгляд стеснял Грацию до того, что она делала над собой усилие, чтобы не покраснеть. Желая скрыть смущение, она вставала. Мальчику доставляло удовольствие говорить в присутствии матери оскорбительные вещи о Кристофе. Она просила его замолчать. Он продолжал. Если же она хотела наказать его, он грозил, что заболеет. Эту тактику он успешно применял с детства. Когда он был совсем еще маленьким и его отчитали за что-то, он изобрел месть: разделся догола и лег на холодный пол, чтобы простудиться. Однажды Кристоф принес произведение, написанное им ко дню рождения Грации, — мальчик схватил ноты, и они исчезли. Клочки потом оказались в ящике для дров. Грация потеряла терпение и сделала сыну строгий выговор. Он начал плакать, кричать, топать ногами, кататься по полу, с ним случился нервный припадок. Грация пришла в ужас; она стала целовать его, молить, обещала исполнять все его желания.

С этого дня он стал господином положения, прекрасно понимал это и неоднократно прибегал к испытанному оружию. Никогда нельзя было определить, настоящие у него припадки, или он притворяется. Лионелло устраивал припадки не только в отместку, если ему перечили, — он стал применять это оружие по злобе, когда мать и Кристоф собирались провести вместе вечер. Он пристрастился к этой опасной игре и играл в нее от нечего делать, из склонности к кривлянию, чтобы узнать, как далеко простирается его власть. Он проявлял крайнюю изобретательность, придумывал странные нервные припадки: то во время обеда у него начинались конвульсии — он опрокидывал стакан или разбивал тарелку; то, подымаясь по лестнице, вдруг хватался за перила, пальцы у него скрючивались, и он уверял, что не может их разжать; то у него вдруг начиналась острая боль в боку, и он кричал и катался по полу; то, наконец, задыхался. Разумеется, в конце концов он нажил себе настоящую нервную болезнь. Но его труды не пропали даром. Кристоф и Грация были безумно встревожены. Их мирные встречи — тихие беседы, чтение, музыка, все то, из чего оба делали себе праздник, — все это скромное счастье было отныне омрачено.

Время от времени маленький пройдоха устраивал им передышку: быть может, он сам уставал от своей роли, а быть может, детская натура брала верх, и он отвлекался чем-то другим, (Теперь он был уверен в своей победе.)

Они спешили этим воспользоваться. Каждый час, который они урывали таким образом, казался им тем более драгоценным, что они не были уверены, будут ли наслаждаться им до конца. Как они ощущали тогда свою близость! Почему же эта близость не может длиться всегда? Однажды Грация сказала, как она об этом жалеет. Кристоф взял ее за руку.

— Правда, почему? — спросил он.

— Вы это прекрасно знаете, мой друг, — ответила она и грустно улыбнулась.

Кристоф знал. Знал, что она жертвует их счастьем ради сына; знал, что лживость Лионелло для нее несомненна и что тем не менее она обожает его; ему был знаком слепой эгоизм семейных пристрастий, заставляющий лучших людей расточать запасы самоотверженности на близких им по крови недостойных и дурных людей, так что у них уже ничего не остается для более достойных, для самых любимых, но чужих по крови. И хотя Кристоф возмущался этим, хотя порой у него возникало желание убить маленькое чудовище, отравлявшее им жизнь, он молча покорялся, понимая, что Грация не может поступить иначе.

И оба, без лишних упреков, пошли на самопожертвование. Но если у них украли принадлежавшее им по праву счастье, то ничто не могло помешать союзу их сердец. Самоотречение — эта обоюдная жертва — связывало их гораздо крепче, чем узы плоти. Они поверяли свои тяготы друг другу, каждый взваливал их на плечи другого, а взамен брал на себя его тяготы, и даже горе становилось для них радостью. Кристоф называл Грацию «своим духовником». Он не скрывал от нее своих слабостей, от которых страдало его самолюбие. Он каялся с чрезмерным сокрушением, а она улыбкой успокаивала совесть этого старого ребенка. Он даже признался ей в своих материальных затруднениях Правда, он отважился на это лишь после того, как они условились, что она не будет ему ничего предлагать, а он ничего от нее не примет. Это был последний барьер гордости, который он удержал и который она не пыталась преодолеть. Вместо достатка, который ей было запрещено внести в жизнь своего друга, она дала ему то, что было для Кристофа в тысячу раз ценнее, — свою нежность. Он ощущал ее дыхание каждый миг; открывая глаза по утрам и закрывая их перед сном, он произносил беззвучную молитву любви и обожания. А она, просыпаясь по утрам или ночью, страдая бессонницей, шептала: