Железо - Роллинз Генри. Страница 24

20 ноября 1989 г. Франкфурт, Германия: Горечь – всё вокруг словно бы хочет твоей смерти. Бьёшься головой о сомнения в самом себе. Отчаяние, сверкая зубами, выписывает вокруг тебя круги. Тебе дурно от горечи, тебя тошнит, у тебя кружится голова. Весь мир, текущий сквозь тебя, болен. Ты переполнен подлинной ненавистью ко всему этому. Всё для тебя ядовито. Тебя мутит, словно весь океан тошноты. Что приносит эту горечь?

Я нахожу в себе много горечи. Моя страсть к большим высотам свергает меня на твёрдую почву реальности. Какие я возлагал на себя надежды, думая, что чепуха реальна, и от людей ожидал большего. От наших недостатков я расщепляюсь, отчуждаюсь. Питаю своего злейшего врага – надежду. Осуждаю других, заставляю их придерживаться моей строгой системы ценностей, чтобы я мог принять их, а не позволять им быть собой. От всего этого я ухожу, покачиваясь, во тьму, и лёгкие мои полны горечи. Страсть обладать, желание вожделеть. Эти чувства приносили мне бесконечные ночи горечи. Пример: я сижу в клубе, ожидая выхода на сцену. В помещение входит красивая женщина. Её красота опьяняет меня. Она проходит мимо, и та же красота, что пьянила меня минуту назад, теперь приводит меня в ярость. Я сделал её красоту своей проблемой. Красота может наполнять отвращением. Как удобно переложить свою ношу на чьи-нибудь плечи. Запаха духов красивой женщины достаточно, чтобы испортить иначе прекрасный день. А ещё легко возненавидеть кого-нибудь за добродетель или талант, потому что от этого ты чувствуешь себя ничтожным – насквозь пропитавшимся горечью. Горечь – главная радость жалости к себе. Горечь отражает результат встречи надежд с реальностью. Барахтаешься в тобою же созданном болоте собственных страданий. Прекрасный способ познакомиться с самим собой! Горечь из-за перегрузки, чересчур. Перспективы и причины могут затуманиться или совершенно потеряться. Горечь от усталости. Во время гастролей каждый вечер мне задают одни и те же вопросы. Я устаю от того, что отвечаю одно и то же. Как если бы пришлось здороваться с каждым, кто проходит мимо, вы устали бы и от слова «привет», и от людей. Вы бы их даже возненавидели – просто так, нипочему. Вы бы даже возненавидели людей за их добрые намерения. Вот где точно требуется менять отношение к миру.

Нетрудно загрузиться всей этой сранью так, что оглохнешь, онемеешь и ослепнешь к элементарному соображению и здравому смыслу. Я постоянно работаю над тем, чтобы избавиться от этой срани. Что – то выиграл и что-то проиграл, но всё равно продолжаю работать. Кофе здесь мерзкий, и мы выходим на сцену только в половину второго ночи.

28 ноября 1989 г. Загреб, Югославия: Почти стемнело. Все магазины закрыты. Мне сказали, что сегодня праздник. Людей на улицах мало, в основном – небольшие группы солдат, их длинные зелёные шинели развеваются на ветру. Город кажется мне странным. Квартал старинных, готовых обрушиться зданий, прямо напротив ряда построек из сияющего стекла и неона. Улицы кажутся усталыми, разграбленными. Фасады старых домов исшрамлены краской. Словно замерший город-призрак.

Изнеможение – вот чего мне хотелось. Тридцать шесть концертов позади, десять ещё предстоит. Изнеможение настигло меня. Каждое утро я просыпаюсь усталым. По ходу дня собираю себя по кусочкам. День обычно проходит в фургоне, я рассматриваю пейзаж за окном. Разговаривать не хочется, и остальные меня не трогают. Я берегу силы для вечернего выступления. Только одно может придать всему этому какой-то смысл – возможность играть. Музыка – воздаяние за ощущение, что ты тащил чужой багаж по лестнице в пять миль длиной.

16 декабря 1989 г. Лос-Анджелес, Калифорния: Убожество. В 1987 году была женщина, с которой я встречался. Впервые после долгого одиночества, и мне казалось, что это здорово. Я был на гастролях, и она позвонила и спросила, нельзя ли ей приехать ко мне на денёк-другой. Мне казалось, что это будет прекрасно. Я ошибался. Она прилетела в город, где мы были, но почти весь день я не мог побыть с ней из-за настройки, интервью и разминки перед выходом на сцену. После концерта мы с ней сняли этот номер. Мы были вдвоём, но я ничего не мог – лишь тупо таращился в стену. Я устал после концерта и мысленно был уже в дороге. Я пытался найти слова, чтобы объяснить ей, как я вымотан. Ничего не вышло. Она обозлилась на меня, на моё молчание и мой опавший член. На следующий день она велела мне убираться к чёрту и уехала. Той ночью после концерта я сидел на автостоянке и рассматривал её фотографии, оставшиеся у меня. Я заплакал. Я был так зол на самого себя. Я оглянулся и увидел кучу людей – они стояли полукругом и глазели на меня. Я не заметил, как они появились. Должно быть, я выглядел полным идиотом. Что, к ебеням, я должен делать? Я прошёл сквозь толпу, разорвал снимки и выбросил их в мусорный ящик. Я вернулся к фургону, а там сидел парень из местной газеты, который хотел сфотографировать музыкантов. Наверное, я выглядел об долбанным – красные глаза и всё такое. Вскоре я пришёл в себя. С тех пор я не позволял себе ни с кем так сближаться.

20 декабря 1989 г. Лос-Анджелес, Калифорния:

Я возвращаюсь с гастролей, в ушах стоит тупой рёв. Я всё ещё прокручиваю в мыслях последний концерт. Как я сошёл со сцены, не сказав зрителям, что это последний концерт наших гастролей. Их это не касается. Помню, как поднимался по лестнице в раздевалку. Пока иду, вспоминаю, как заканчивались другие гастроли последние девять лет. Вхожу в раздевалку. Никого нет. Я пью воду из бутылки. Мой пот превращается в аммиак. Я чувствую его запах, от меня воняет. Входят две девушки, хотят со мной поговорить. Я велю им выйти. Через два дня я снова у себя в комнате, разбитый после перелёта из Франкфурта в Лос-Анджелес. Мне хочется с кем-нибудь поговорить. Пустота. Я не знаю, что делать с ночью, когда не надо выступать. После пятидесяти концертов за шестьдесят дней я никакого другого занятия не представляю. Я скучаю по гастролям. Не хватает нашего фургона, дороги и запаха бензина. Я смотрю в пол и чувствую себя дерьмово. В конце концов, я прихожу в себя, и все чувства отступают. Когда я их отпускаю, они отпускают меня. Кончилось так кончилось. Отпускай, иначе заведёшься.

12 февраля 1990 г. Сан-Франциско, Калифорния:

О да: это надо увековечить на плёнке. Мы должны сделать документ из этой мысли, памятник из этой гробницы, героя из этого трупа, образ жизни из этого преступления. Да, нам тут нужна потрясная картинка. Быстро, установите свет, как надо. Чёрт, облажались. Из-под самого носа ушло…

О нет: Сидим на парадном крыльце, и у нас целая свалка времени. Проклятого времени такая куча, что пришлось встать ни свет ни заря, чтобы её хоть как-то разгрести. У нас столько этой дряни времени, что мы до четырех утра шли пешком, ехали на скейтбордах и велосипедах, чтобы хоть как-то его пережевать. Неслись по нескончаемым разбитым тротуарам и изъеденным рытвинами улицам. Разделительные полосы излучали смерть и изобилие под непреклонным надзором полицейских прожекторов, паривших на железном дереве несгибаемой стойкости. Нас гипнотизировали неон, ржавчина и тот простой факт, что мы живы именно сейчас, истинно так. Мы были живы так же, как потрескивавшие линии электропередачи. Как словарное определение слова взрыв. Мы были слепы и полны дерьма, но мы были живы. Отбрасывая балласт, оскорбления, неуклюжие угрозы, обещания и другие насмешки над Смертью.