Разговоры запросто - Роттердамский Эразм (Дезидерий). Страница 12
Тимофей. И куда ж утекает такой прелестный ручеек?
Евсевий. Суди сам, какова человеческая несправедливость: вдосталь нарадовав наши взоры здесь, он очищает кухню — уносит кухонные отбросы в сточную яму.
Тимофей. Жестоко, господь мне свидетель!
Евсевий. Было б жестоко, если бы для такой нужды не создала его благость Предвечного. Мы жестоки тогда, когда источник божественного Писания, намного более прекрасный против этого, дарованный нам для освежения и очищения души, оскверняем нашими пороками и дурными страстями, злоупотребляя бесценным даром божиим. А эта вода — разве мы употребляем ее во зло, используя на разные потребы, на которые и дал ее нам тот, кто с избытком утоляет все человеческие нужды?
Тимофей. Ты прав. Но у тебя и садовая ограда, поставленная человеческими руками, тоже зеленая. Для чего?
Евсевий. Чтобы тут все сплошь зеленело. Некоторые полагают, что уместнее был бы красный цвет — он, дескать, хорошо сочетается с зеленым. А мне больше нравится так. Ведь у каждого свой взгляд, даже и на сады.
Тимофей. Сам по себе твой сад прелестен, однако ж красота его меркнет рядом с этими тремя галереями. Евсевий. В них я либо занимаюсь, либо прогуливаюсь, — один или беседуя с другом, — либо, если вздумается, обедаю.
Тимофей. Колонны, которые поддерживают кровлю, равномерно расставленные и ласкающие глаз дивным разнообразием красок, — они что, мраморные? Евсевий. Из того же мрамора, что и желоб. Тимофей. Отменная, право, подделка! Я готов был поклясться, что это мрамор.
Евсевий. Вот и будь осторожен: не верь и не клянись, не подумав. Внешность часто обманчива. Нехватку средств возмещаем искусством.
Тимофей. Мало разве было тебе такого нарядного, такого ухоженного сада, что ты велел нарисовать другой? Евсевий. Один все виды растений не вмещает. А потом вдвойне приятно, когда видишь, как нарисованные цветы состязаются с живыми. В одних мы дивимся мастерству природы, в других — дарованию художника, и в обоих — доброте бога, который щедро дарует все это нам на пользу, любым своим даром внушая столько же восхищения, сколько любви. И, наконец, не всегда зеленеет сад, цветочки живут не всегда. А этот сад зелен и радует нас даже в средине зимы. Тимофей. Но запаха не дает никакого. Евсевий. Зато и в уходе не нуждается. Тимофей. Он только питает взор. Евсевий. Верно. Но уж это — постоянно. Тимофей. И для картины приходит старость. Евсевий. Конечно, приходит, но картина долговечнее человека, а кроме того, ей возраст добавляет прелести, у нас же — отнимает.
Тимофей. Как ни грустно, а возразить нечего. Евсевий. В этой галерее, которая обращена к западу, я наслаждаюсь утренним солнышком, в этой, которая глядит на восток, иногда загораю; а в этой, обращенной к югу, но открытой к северу, укрываюсь от зноя. Пройдемте по ним, если хотите посмотреть вблизи. Видите, полы и те напоминают о весне: плитки сверкают зеленью и изображениями цветов. Эта роща, занимающая всю стену, открывает мне зрелище пестрое и разнообразное. Во-первых, сколько здесь деревьев, столько и пород, и каждое написано в подражание натуре с немалым искусством. Сколько птиц — столько и пород, главным образом редких или отмеченных каким-нибудь особым свойством. А гусей, кур да уток какой прок изображать? Внизу — четвероногие или те виды птиц, что живут на земле по образу четвероногих.
Тимофей. Удивительное разнообразие! И все чем-то заняты — кто делом, кто разговором. Что, например, вещает нам эта сова, укрывшаяся в ветвях?
Евсевий. Аттическая гражданка и говорит по-аттически: ????????: o? ????? ?????? [78]. Она советует, чтобы сперва подумали, а после уже действовали, потому что не всем сходит безнаказанно дерзкое безрассудство. Вот орел когтит зайца, не слушая заклинаний навозного жука [79]. Рядом с навозником — птичка ржанка, тоже смертельный враг орлов.
Тимофей. Эта ласточка что несет в клюве?
Евсевий. Ласточкину траву. Ею она возвращает зрение слепым птенцам. Узнаете очертания этой травы?
Тимофей. А это что за ящерица? Никогда такой не видывал.
Евсевий. Это не ящерица, а хамелеон.
Тимофей. Как? Прославленный повсюду хамелеон? А я-то воображал, будто хамелеон больше льва!
Евсевий. Да, это он и есть, хамелеон, с вечно разинутою пастью и вечно голодный. А это дерево — смоковница; только подле нее он и опасен, в любом же ином случае безвреден. Но вообще зверек ядовитый; остерегайся его пасти.
Тимофей. Цвета он, однако же, не меняет.
Евсевий. Верно. Потому что не меняет места; как переменит место — и цвет станет другой.
Тимофей. А к чему здесь флейтист?
Евсевий. А вот же рядом с ним пляшет верблюд [80]. Видишь?
Тимофей. Вижу небывалое зрелище: верблюда-скомороха и обезьяну-гудошницу!
Евсевий. Чтобы оглядеть все подробно и без спешки, я отведу вам хоть и три дня, но в другой раз; а теперь и мельком будет довольно. Здесь нарисовано в согласии с натурой все, что есть примечательного среди трав. И вот чему нельзя не удивляться: яды, даже самые быстродействующие, мы здесь не только видим воочию, но и касаемся их руками.
Тимофей. Смотрите, скорпион! Редкое в наших краях бедствие, зато частое в Италии. Но цветом, по-моему, он не такой, как на картине.
Евсевий. Отчего же?
Тимофей. Оттого, что в Италии скорпион темнее, а здесь слишком светлый.
Евсевий. Разве ты не узнаешь траву, на листке которой он сидит?
Тимофей. Пожалуй, что нет.
Евсевий. Оно и понятно: в наших садах такая трава не растет. Это волчий корень, до того ядовитый, что скорпион, чуть только прикоснется к нему, замирает, блекнет и признает себя побежденным. Но, отравленный ядом, у яда же ищет исцеления. Вот, поблизости, вы видите обе породы чемерицы. Если скорпиону удастся соскользнуть с волчьего корня и коснуться белой чемерицы, к нему вернется прежняя сила: столкновение противоположных ядов разгонит оцепенелость.
Тимофей. Этому скорпиону, стало быть, конец: он от своего листика уже никуда не ускользнет. Но скорпионы здесь еще и разговаривают?!
Евсевий. И к тому ж по-гречески.
Тимофей. И что он говорит?
Евсевий. ???? ???? ?’??????? [81]. Кроме трав, здесь перед вами весь род пресмыкающихся. Вот василиск с огненными очами — самые ядовитые твари и те его страшатся.
Тимофей. Он тоже что-то говорит.
Евсевий. «Пусть ненавидят, лишь бы боялись» [82].
Тимофей. Речь прямо-таки царская.
Евсевий. Нет, совсем не царская, а тираническая! Вот ящерица бьется с гадюкою. Вот дипсада [83] подстерегает добычу, укрывшись под скорлупою страусиного яйца. А здесь вы видите целое государство муравьев, подражать которым зовет нас премудрый Соломон, а также, наш милый Флакк. Это муравьи индийские; они собирают и запасают золото.
Тимофей. Боже бессмертный, в таком театре можно ли соскучиться!
?всевий. Другой раз насмотритесь досыта, я уже вам сказал. А теперь взгляните, но только издали, на третью стену. Тут озера, реки и моря, и в них все достопримечательности водного царства. Вот Нил, в нем вы видите прославленного дельфина, друга людей; он сражается с крокодилом, злее которого нет врага у человека. По берегам вы видите так называемых ??????? [84] — вроде раков, тюленей, бобров. А вот полип — ловец, словленный раковиною моллюска.
Тимофей. Что он говорит? ????? ???????? [85]. Дивно изобразил художник прозрачность воды!
Евсевий. Если бы он не смог этого изобразить, мы бы ничего не увидели. Рядом еще полип. Он плывет под парусом, радуясь своему сходству с либурною [86]. Скат развалился на песке того же цвета, что он сам; здесь вы можете потрогать его рукою безо всякой опаски. Пора, однако ж, двигаться дальше. Живопись насыщает взоры, но не желудок. Поспешим же досмотреть остальное. Тимофей. Как? Это еще не всё? Евсевий. Сейчас увидите, что покажет нам задний двор. Здесь просторный огород, разделенный надвое. На одной половине — съедобные растения, и тут властвует моя супруга со служанкою, на другой — целебные травы, главным образом редкие. Налево зеленая лужайка, никак не возделанная и густо заросшая; она обнесена сплошной изгородью переплетшихся меж собою живых шипов. Здесь я часто прогуливаюсь или играю с приятелями. Направо фруктовый сад; в другой раз, когда будет больше времени, вы увидите тут много чужеземных деревьев, которые я исподволь приучаю к нашему климату.
78
Будь благоразумен — не для всякого мой полет (греч.). Сова, священная птица богини Афины, была для греков символом мудрости и, одновременно, своего рода гербом или эмблемою древней Аттики.
79
По Эзоповой басне, подробно (и со многими дополнениями от себя) пересказанной Эразмом в его сборнике пословиц («Адагии»), между орлом и навозным жуком существует смертельная вражда. Началась она с того, что заяц, преследуемый орлом, попросил защиты и убежища у навозного жука, а орел даже внимания не обратил на заступничество жука. Несмотря на ничтожные размеры, жук ухитрился причинить орлу немало самых тяжких неприятностей.
80
Верблюжьи пляски — еще одна древняя пословица.
81
Бог отыскал виновного (греч.). Начало одного стиха из Феокрита (X, 17).
82
Эту фразу, принадлежащую древнему римскому драматургу Луцию Акцию, приводит Цицерон в сочинении «Об обязанностях», I, XXVIII, 97. Но в историю она вошла как любимое изречение римского императора Калигулы.
83
Ядовитая змея, чей укус вызывал нестерпимую жажду (dipsa — по-гречески «жажда»).
84
Земноводных (греч.).
85
Хватая, я схвачен (греч.).
86
Либурна — легкое судно, конструкция которого была заимствована римлянами у жителей Либурнии, области на северо-восточном побережье Адриатики.