Разговоры запросто - Роттердамский Эразм (Дезидерий). Страница 27

Катарина. Златооградную.

Евбул. А, знаю, по соседству с вашим домом.

Катарина. Верно.

Евбул. И обитателей всех знаю прекрасно. Да, кто-кто, а они действительно стоят того, чтобы променять на них и мать, и отца, и всю родню! Достойнейший приор [168] уж давно лишился рассудка под бременем лет, пьянства и природной тупости и теперь не смыслит ни в чем, кроме вина. У него двое закадычных друзей, оба ему под стать, Иоанн и Иодок. Иоанну быть бы, пожалуй, и мужем совета, но только от мужа в нем нет ничего, кроме бороды: образованности — ни на волос, здравомыслия — немногим больше. А Иодок до того глуп, что если бы не ряса, разгуливал бы он у всех на виду в шутовском колпаке с бубенчиками и ослиными ушами.

Катарина. На мой взгляд, они люди хорошие.

Евбул. Я знаком с ними получше твоего, милая Катарина. Они, верно, еще и ходатайствуют за тебя перед родителями, чтобы приумножить свою паству.

Катарина. Иодок всячески этому содействует.

Евбул. Ах, благодетель! Ну, хорошо, пусть нынче там люди и хорошие и ученые, но ведь завтра могут помниться невежественные и скверные, а тебе придется терпеть любых, какие бы ни случились.

Катарина. В отцовском доме мне неприятны частые пирушки. Не для девичьих ушей речи, которые ведут меж собою женатые мужчины. А иной раз и в поцелуе нельзя отказать.

Евбул. Кто старается ускользнуть от любой неприятности, тому надо уходить из жизни… Ты так приучай свои уши, чтобы слышать все подряд, а в душу не пускать ничего, кроме доброго. Я думаю, родители не отказывают тебе в особой комнате?

Катарина. Конечно, нет.

Евбул. Туда и удаляйся, если застолье слишком веселое, и пока они пьют да пустословят, ты веди беседу со своим женихом — со Христом: молись, пой богу славу, возноси ему благодарность. Родительский дом тебя не замарает, а ты сделаешь его чище.

Катарина. И все ж надежнее быть в обществе девиц.

Евбул. Я не порицаю невинное девичье общество, но не хотел бы, чтобы ты обманывала себя ложным мнением. Когда ты побудешь среди них подольше и приглядишься поближе, так, пожалуй, и не увидишь той красы, которая прежде сияла тебе отовсюду. И поверь мне: не каждая, кто носит манатью, непременно девица.

Катарина. Болтаешь невесть что!

Евбул. Нет, не болтаю, а говорю тебе истинную правду. Разве что хвала, которую до сей поры мы полагали подобающей единственно лишь Богородице Приснодеве, стала достоянием многих, так что и после родов можно зваться девицею.

Катарина. Боже упаси!

Евбул. Впрочем, и без того не всё у них одно целомудрие.

Катарина. Разве? Отчего же, объясни, пожалуйста.

Евбул. Оттого, что очень многие подражают не таланту Сапфо, а ее нравам [169].

Катарина. О чем ты? Я что-то не понимаю.

Евбул. А я нарочно так говорю, чтобы ты не поняла, милая Катарина.

Катарина. И все-таки туда стремится сердце, и воодушевление мое, я полагаю, от бога, потому что вот уже столько лет оно не угасает, напротив — со дня на день крепнет.

Евбул. А мне как раз потому подозрительно твое воодушевление, что достойнейшие родители нисколько ему не сочувствуют. Будь в том, что ты затеваешь, доподлинное благочестие, их бы тоже осенило свыше. Но свое воодушевление ты почерпнула из красот, которые видела девчонкой, из вкрадчивых девичьих речей, из привязанности к давнишним подругам, из пышного убранства храма и блистательных обрядов, из бессовестных уговоров глупцов-монахов, которые для того охотятся за тобою, чтобы пьянствовать почаще. Знают они, что твой отец человек щедрый и радушный, и либо его станут зазывать к себе, но на том условии, чтобы вина принес с собою, да столько, чтобы на десятерых пьяниц достало, либо сами явятся в гости. А потому послушай меня — ни на что не дерзай и не покушайся без родителей, власти которых подчинил нас бог.

Катарина. В таком деле благочестие требует забыть и отца и мать.

Евбул. Только ради самого Христа можно пренебречь отцом и матерью! А если сын-христианин покидает отца-язычника, совершенно беспомощного и беззащитного, оставляя его на голодную смерть, не ведает этот человек ни благочестия, ни страха божия. Если бы ты еще не исповедала Христа через крещение, а родители запрещали бы тебе креститься, тогда ты поступила бы благочестиво, предпочтя Христа безбожным родителям. Или, скажем, если бы родители принуждали тебя к нечестию или сраму, их волею должно было бы пренебречь.

Но при чем здесь обитель? Ведь Христос и дома с тобой! Природа указывает, бог одобряет, Павел внушает, законы человеческие предписывают, чтобы дети повиновались родителям. А ты хочешь выйти из-под власти достойнейших родителей, чтобы отдать себя мнимому отцу вместо настоящего, на место родной матери призвать чужую или, точнее говоря, на место родителей поставить над собою господ? Ибо родителям хотя и покоряешься, они желают, чтобы дитя их было свободно.

А ныне ты что делаешь? Сама стараешься обратить себя в рабыню! Христианское милосердие искоренило древнее рабство почти повсюду, мало где сохраняются его следы по сей день. Но под видом и под предлогом набожности изобретено новое рабство, которое и процветает в большинстве монастырей. Без правил и шагу не ступи, что ни получишь, отдай им, господам. Если уйдешь — поймают и вернут назад, словно беглую злодейку, отравительницу, отцеубийцу. А чтоб оно было заметнее, это рабство, переменяют одежду, которую дали родители, и, по примеру древних покупщиков, переменяют рабу имя, нареченное при крещении, и вместо Петра или Иоанна впредь зовут его Франциском, или Домиником, или Фомой. Петр записался добровольцем в войско Христово, но, вступив в орден Доминика, должен именоваться Фомою. Если воин сбросит с себя платье, полученное от начальника, все считают, что он отрекся от своего начальника. А мы рукоплещем тому, кто облекается в платье, которого Христос, общий наш господин, не давал. И уж если этот наряд надумаешь переменить, тебя покарают строже, чем если бы ты сто раз сбросил с себя платье, полученное от полководца твоего и господина, — я имею в виду чистоту сердца.

Катарина. Но говорят, что это великая заслуга — добровольно отдать себя в такое рабство.

Евбул. Это фарисеи так поучают! А Павел, напротив того, учит, что если кто призван свободным, пусть не стремится к рабскому званию, пусть старается остаться свободен. И тем горше будет твое рабство, что служить придется многим господам, и, большею частью, глупым и бесчестным, переменчивым и всякий раз новым. Ответь мне вот на какой вопрос: законы освобождают тебя от родительской власти?

Катарина. Нет, конечно.

Евбул. Стало быть, можно тебе купить или продать имение без согласия родителей или нельзя?

Катарина. Разумеется, нельзя.

Евбул. Откуда ж тогда у тебя право отдать себя самое невесть кому без согласия родителей? Разве ты сама — не самое дорогое, не самое собственное их владение?

Катарина. В деле благочестия естественные законы теряют силу.

Евбул. Главное дело благочестия совершается при крещении. У тебя же дело идет об одежде и об образе жизни, которые сами по себе и не хороши, и не дурны. Подумай еще и о том, какие выгоды и удобства ты потеряешь вместе со свободою. Сейчас ты вольна читать в своей комнате, молиться, петь, когда и сколько душе угодно. Надоело сидеть в комнате — можно послушать церковное пение, службу, проповедь. Если повстречаешь мать семейства или девицу испытанной скромности, можно заговорить и через этот разговор самой сделаться лучше, если мужа, заведомо достойного, — спросить у него, что могло бы придать достоинства и тебе. Можно, наконец, выбрать проповедника, который проповедует Христа особенно чисто и свято. Отсюда начинается самый прямой путь к истинному благочестию, и всех этих благ, всех разом, ты лишишься, как только поступишь в монастырь.

Катарина. Но ведь я еще не буду монахиня [170].