Разговоры запросто - Роттердамский Эразм (Дезидерий). Страница 73

Менедем. А ты еще не испытывал, какая сила в твоей частице древа?

Огигий. Испытывал. Три дня назад на постоялом дворе повстречал я буйно помешанного; ему уже готовили цепи, и тут мы, втайне от него, подсунули ему под изголовье мою щепку. Он уснул глубоким и долгим сном и наутро поднялся в здравом уме.

Менедем. Не помешательство это было, а верней всего похмелье. От этакого недуга сон всегда хорошо помогает.

Огигий. Если ты расположен шутить, Менедем, поищи, будь добр, иного предмета для своих шуток. Смеяться над святыми и нечестиво и небезопасно. А тот человек сам говорил, что во сне ему явилась несказанной красоты жена и протянула чашу.

Менедем. С чемерицею, я полагаю.

Огигий. Этого я не знаю. А вот что разум к нему вернулся, знаю наверное.

Менедем. К Фоме, архиепископу Кентерберийскому [369], вы не заезжали?

Огигий. Что ты, как можно! Святее нет паломничества!

Менедем. Очень бы мне хотелось послушать, если тебе не в тягость.

Огигий. Наоборот: ты сделаешь мне одолжение, если меня выслушаешь. Кентом зовется та часть Англии, что обращена к Франции и Фландрии. Главный город се — Кентербери. В городе два монастыря, почти что рядом, и владеют обоими бенедиктинцы. Тот, что носит имя блаженного Августина, по-видимому, древнее; тот, что ныне зовется именем святого Фомы, был, по-видимому, резиденцией архиепископа, обитавшего там вместе с немногими избранными монахами, — так же как и теперь епископы занимают жилище по соседству с церковью, но отдельно от остальных каноников. (В прошлом и епископы и каноники бывали, как правило, монахи; тому имеются совершенно ясные свидетельства.) Храм святого Фомы вознесся к небесам с таким величием, что внушает благоговение даже взирающим издали. Своим блеском он затмевает светоч соседа и как бы окутывает тенью издавна почитаемое место. Две исполинские башни издали приветствуют пришельца и оглашают всю округу громовым ревом медных своих, языков. В преддверии храма, что обращено к югу, стоят высеченные из камня трое вооруженных: это они нечистыми руками умертвили святейшего мужа. Обозначены и родовые их имена: Туски, Фуски, Берри [370].

Менедем. Почему нечестивцам такой почет?

Огигий. Им тот же почет, что Иуде, Пилату, Каиафе, когорте преступных солдат, которых ты видишь искусно вырезанными на позлащенных алтарях. Имена обозначены для того, чтобы никто на будущие времена не вспоминал их с похвалою. Они у всех перед глазами, чтобы на будущие времена ни один придворный не посмел поднять руку ни на епископа, ни на владения Церкви, ибо, совершив злодеяние, все трое впали в безумие, и рассудок возвратился к ним не прежде, чем взмолились о помощи к трижды святому Фоме.

Менедем. О, неиссякаемое милосердие мучеников!

Огигий. Как войдешь, глазу открывается величественный простор здания. В этой части храма может побывать каждый.

Менедем. А достопримечательного ничего нет?

Огигий. Ничего, кроме самой громады строения, нескольких книг, прикованных к колоннам (в их числе «Евангелие от Никодима» [371]), да какой-то гробницы, не знаю чьей.

Менедем. Дальше.

Огигий. Железные решетки преграждают доступ, но не препятствуют видеть пространство меж дальним концом здания и так называемым «хором» [372]. К хору ведет подъем из многих ступеней, а под ними — сводчатый проход к северной стороне. Там деревянный алтарь, посвященный Деве Марии, совсем маленький и ничем не примечательный, кроме того, что напоминанием о старине обличает роскошь нашего века. Говорят, что на этом месте Фома сказал последнее «прости» Богородице, когда почувствовал близость смерти. На алтаре покоится острие меча, которым убийца снес достойнейшему епископу полголовы и вышиб из черепа мозг, для того, чтобы ускорить кончину. Из любви к мученику мы благоговейно облобызали священную ржавчину на этом клинке.

Оттуда спускаемся в склеп; там свои мистагоги. Прежде всего, нам показывают продырявленный череп мученика; он весь забран в серебро, и только маковка открыта для целования; и еще видна свинцовая пластинка с надписью: «Фома из Акры». Там же висят в потемках власяница, волосяной пояс и нижние штаны, которыми славный предстоятель смирял свою плоть; вид их внушает ужас, а нам служит жестоким укором в изнеженности и роскошестве.

Менедем. Я полагаю, что и монахам — тоже. Огигий. Об этом я судить не берусь, да меня это и не касается.

Менедем. Что же, ты прав.

Огигий. Из склепа возвращаемся к хору. В северной его стороне нам показали то, что обычно скрыто от и норов. Ты не поверишь, сколько вынесли костей, черепов, подбородков, зубов, кистей, пальцев, целых рук, и каждой реликвии мы воздавали почести поклоном и лобызанием. Этому не было бы конца, если бы один из тогдашних моих спутников, человек не слишком обходительный, не остудил рвения мистагога.

Менедем. Какой спутник?

Огигий. Англичанин по имени Грациан Пулл [373]. Он был и образован и благочестив, но к этой стороне религии слишком, на мой взгляд, равнодушен.

Менедем. Наверно, виклифист какой-нибудь [374].

Огигий. Не думаю. Хотя книги Виклифа он каким-то образом раздобыл и прочел.

Менедем. Он что, обидел мистагога?

Огигий. Нам вынесли руку еще с кровавым мясом на костях. Англичанин не решился ее поцеловать и не смог скрыть своего отвращения. Мистагог немедля убрал святые останки. Потом мы осмотрели алтарный образ и украшения алтаря, а потом то, что было скрыто под алтарем.

Доведись тебе взглянуть на эти богатства, на эти груды серебра и золота, ты бы сказал, что Мидас и Крез были нищие [375].

Менедем. Тут ничего не лобызали?

Огигий. Нет, но другого рода желание закралось в душу.

Менедем. Какое?

Огигий. Я вздохнул оттого, что в моем доме нет и следа подобных реликвий.

Менедем. Святотатственное желание.

Огигий. Не спорю. И я тут же, не выходя из храма, смиренно молил святого об прощении. Потом нас повели в ризницу. Боже правый, сколько там шелковых облачений! Какая бездна золотых подсвечников! Там же мы видели епископский посох святого Фомы. Это обыкновенная трость, забранная в серебро, очень легкая, ничем не украшенная, высотою до пояса, не выше.

Менедем. И даже без креста?

Огигий. Я не видал. Показали нам паллий, шелковый правда, но грубого тканья и без золота, без дорогих камней. Еще был платок, хранящий следы пота, отертого с шеи, и явные следы крови. Мы охотно облобызали эти памятники старинной простоты.

Менедем. Это ведь показывают не всем подряд?

Огигий. Конечно, нет, мой дорогой.

Менедем. Откуда ж к тебе такое доверие, что все тайники пооткрывались?

Огигий. А я немного знаком с достопочтенным отцом Уильямом Уорхэмом [376], архиепископом, и он дал мне короткое рекомендательное письмецо.

Менедем. Я от многих слыхал, что это человек редкостной доброты.

Огигий. Ты бы сказал, что это самоё доброта, если бы его узнал. Такая в нем ученость, такая чистота нравов, такое благочестие, что, право же, ни единым из даров совершенного предстоятеля церкви он не обделен… После этого нас ведут наверх. За главным алтарем словно бы сызнова вступаешь еще в один храм. В часовне выставлен изваянный образ святого, позолоченный, расцвеченный множеством дорогих камней. Тут случилось неожиданное происшествие, чуть было не разрушившее все это благолепие.

Менедем. Любопытно, что там такое приключилось.

Огигий. Мой спутник Грациан сделал шаг до крайности неловкий и неграциозный. После краткой молитвы он спросил у мистагога, караулившего часовню: «Послушай, отец мой, верно ли гласит молва, будто Фома всю жизнь был на редкость ласков и щедр к беднякам?» Тот отвечает, что да, верно, и принимается вспоминать многочисленные благодеяния, которыми святой осыпал неимущих. «Не думаю, — продолжал Грациан, — что это чувство в нем переменилось, разве что стало еще сильнее». Мистагог опять подтвердил. Тут Грациан: «Если святейший муж отличался таким милосердием еще тогда, когда был беден и сам, когда и самому не из чего было покрыть и утолить неотложные нужды, неужели теперь, когда он так богат и ни в чем не знает нужды, он не закроет глаза на то, что какая-нибудь бедная женщина, у которой в доме голодные дети, или девицы на выданье, но без приданого, а потому рискующие своим целомудрием, или больной супруг, лишенный всяких средств к существованию, — что эта бедная женщина, повторяю я, заранее попросив прощения, отнимет малую толику от великих его сокровищ, беря, словно бы с его согласия, в дар или в долг, чтобы помочь семье?» На это караульщик золотого лика не ответил ничего. Л Грациан, человек настойчивый, не унимался: «Святейший муж был бы только обрадован, что, даже мертвый, облегчает тяжкую долю бедняков, — нисколько в этом не сомневаюсь!» Тут мистагог нахмурился, губы вытянулись в ниточку, и он поглядел на нас горгоньим взглядом [377]. Он бы, конечно же, выгнал бы нас вон, плюясь и бранясь, если б его не предупредили, что мы приехали с письмом от архиепископа. Я, как мог, утишил его гнев вкрадчивыми речами, заверял, что Грациан просто-напросто шутит по своему обыкновению, и одновременно положил на блюдо несколько драхм.