Разговоры запросто - Роттердамский Эразм (Дезидерий). Страница 77

Рыбник. Пусть будет так.

Мясник. И, однако ж, после потопа жили по двести лет и больше.

Рыбник. Верю.

Мясник. Почему же крепышам и здоровякам бог позволял есть все подряд, а после тем, кто против них и слабосилен и недолговечен, велел довольствоваться лишь некоторыми родами животных, — как предписано в Моисеевом законе?

Рыбник. Не мне, конечно, давать отчет в том, поступает бог. Но я думаю, бог тогда сделал то же, что обычно делают хозяева, желая умерить свою снисходительность к слугам, если видят, что те злоупотребляют их добротою. Так и непомерно ретивому коню мы не засыпаем ни бобов, ни овса и даже сена задаем поменьше; мы смиряем его строгими удилами и ударами шпор. Наступило время, когда род человеческий забыл всякую почтительность и дошел до такого своеволия, точно бога и вообще-то нет! Тогда и были изобретены решетки закона, изгороди обрядов, удила угроз и заповедей, чтобы люди хоть как-то образумились.

Мясник. Почему ж они и до сего дня не сохранились, изгороди этого закона?

Рыбник. Потому что суровое рабство по плоти уничтожилось, — после того как через Евангелие мы стали сынами божьими. Власть заповедей иссякает там, где начинается обилие благодати.

Мясник. Если бог называет свой завет вечным, если Христос говорит, что пришел не разрушить Закон, но исполнить его, как смеют те, что явились позже, отменять добрую часть Закона?

Рыбник. Язычникам этот закон не был писан, и потому апостолы порешили не отягощать их бременем обрезания, дабы надежду на спасение они полагали в доверии и любви к богу, а не — как и поныне иудеи — в телесном послушании.

Мясник. Язычников оставим в покое. Но где в Писании недвусмысленно объявлено, что иудеи, принявши евангельскую веру, освобождаются от рабства Моисеева закона?

Рыбник. Да ведь об этом говорили пророки, когда обещали новый завет и сердце новое, когда изображали, как мерзки богу праздники иудеев, как он гнушается их жертвами, ненавидит посты, отвергает дары, как жаждет народа, обрезанного в сердце. Их обещания подтвердил сам господь, когда, предлагая ученикам свое тело и кровь, сказал: «Се есть новый завет» [388]. Если в старом ничто не отменяется, зачем этот назван «новым»? Иудейский выбор пищи господь осудил не только собственным примером, но и на словах, когда объявил, что не способна осквернить человека пища, которая входит в желудок, а после извергается вон. То же внушал он Петру через чудесное видение [389], то же внушает и сам Петр, когда вместе с Павлом и остальными апостолами питается общей для всех пищей, которую воспрещает Закон. О том же говорит Павел во всех своих посланиях, и нет сомнения, что обычай, которому ныне следует христианский люд, пришел к нам прямо от апостолов.

Получается, что иудеи не столько были отпущены на волю, сколько отторжены от предрассудков Закона, словно бы отняты от груди, и родной и привычной, но уже более не нужной. Закон не отменен, но той его части, которая сделалась бесполезной, велено удалиться. Листва и цветы сулят появление плодов, но когда ветви отягощены плодами, никто и не вспоминает о цветах. И когда сын вырастает, мужает, ни один отец не оплакивает его минувшего без возврата детства. И никто не ищет фонарей или факелов, когда над землею поднялось солнце. И не на что жаловаться педагогу, если воспитанник становится взрослым, освобождается из-под его власти и, в свою очередь, подчиняет своей власти старого дядьку. Залог перестает быть залогом, когда обещание исполнено. Невеста, пока ее не соединят с женихом, утешается письмами, которые он посылает, целует его подарки, ласкает портреты. Но когда, наконец, является жених собственною персоной, она, из любви к нему, забывает о том, что так горячо любила прежде. Иудеи поначалу никак не соглашались расстаться со своими привычками, — все равно как если бы ребенок, привыкнув к грудному молоку, требовал материнской груди и отказывался от твердой пищи, даже когда вырастет. Чуть не силою пришлося их отрывать от этих призраков, или теней, или временных утешений, чтобы они уже целиком обратились к Тому, кого обещал и смутно очерчивал Закон.

Мясник. Кто бы мог ожидать от рыбника такого потока богословия!

Рыбник. А я поставляю рыбу здешнему доминиканскому монастырю, и монахи часто завтракают у меня, а иной раз — и я у них. Вот я и набрался кое-чего, слушая их споры.

Мясник. Право, ты стоишь того, чтобы торговать не соленою рыбою, а свежей. Но ответь-ка мне на такой вопрос: будь ты иудеем (а может, так оно и есть?) и грози тебе голодная смерть, что бы ты предпочел — покушать свинины или помереть с голоду?

Рыбник. Как бы я поступил, я знаю точно, но как бы следовало поступить, — еще не знаю.

Мясник. Бог запретил и то и другое. Сказано: не убивай и не ешь свинины. В таких обстоятельствах который из двух запретов должен уступить другому?

Рыбник. Во-первых, неясно, с каким намерением запретил бог вкушать свиное мясо и следует ли человеку скорее умереть, чем спасти свою жизнь этою пищей. Ведь бог сам извиняет Давида, который, вопреки Закону, съел священные хлебы [390]. И в Вавилонском изгнании [391] иудеи не соблюдали многое из того, что предписывал Закон. Словом сказать, я считаю, что закон, который установлен самою природою и по этой причине вечен и нерушим, должен иметь преимущество перед законом, который и существовал не всегда, и с течением времени должен был исчезнуть.

Мясник. Но почему тогда восхваляют братьев Маккавеев [392], которые согласились умереть в жестоких мучениях, лишь бы не вкусить свиного мяса?

Рыбник. Потому, я думаю, что, подчиняясь этому приказу царя, человек отрекался от всего отеческого закона целиком, точно так же, как обрезание, которое иудеи пытались навязать язычникам, предполагало исповедание всего Закона, и не иначе, как задаток обязывает к совершению всей сделки в целом.

Мясник. Но если более грубая часть Закона была по справедливости отменена, когда просиял евангельский свет, на каком основании ныне вновь вызывают к жизни те же порядки — или даже обременительнее прежних?! Ведь свое иго господь зовет сладостным, а Петр в «Деяниях» иудейский Закон называет суровым, так что ни иудеи, ни их отцы нести его были не в силах. Обрезание отменено, но его заместило крещение — на условиях, я бы сказал, еще более суровых. Обрезание назначалось на восьмой день, и если тем временем несчастный случай уносил младенца, намерение исполнить обряд засчитывалось за обрезание. А мы новорожденного, едва вышедшего из материнской утробы, с головой окунаем в воду, холодную и уже давно застоявшуюся (чтобы не сказать «загнившую»!) в каменной купели; и ежели он погибнет в первый же день или в самых вратах рождения, безо всякой вины родителей или друзей, уделом несчастному будет вечное проклятие.

Рыбник. Говорят, что так.

Мясник. Суббота отменена. Нет, не отменена, а перенесена на воскресный день. Что за разница? Моисеев закон назначил всего несколько постных дней — сколько новых мы к ним прибавили? В выборе пищи насколько иудеи свободнее нас: ведь им-то хоть круглый год можно было есть и овец, и каплунов, и куропаток, и козлят! Им не запрещался никакой род одежды; только одно нельзя — смешивать шерсть со льном. Теперь, помимо такого множества предписаний и запрещений касательно покроя и цвета одежды, существует тонзура, и к тому ж — далеко не единообразная. Я уж не стану вспоминать о тяготах исповеди, о бремени человеческих установлений, о всевозможных десятинах, о тесных и тяжких, как никогда, оковах брака, о новых законах насчет родства и свойства и о многом ином, заставляющем думать, что с этой стороны положение иудеев было намного удобнее нашего.

Рыбник. Ты заблуждаешься от начала до конца, мясник! Не тою мерою, что ты воображаешь, мерят иго Христово. У христианина больше обязательств, и они труднее, и наказание его ожидает более тяжкое. Но к этому присоединяется обильная, как никогда прежде, сила веры и любви — она и сообщает сладость тому, что от природы горше горького.