Письма в древний Китай - Розендорфер Герберт. Страница 4

Некоторое время спустя начальник вышел и вернулся вместе с человеком, не носившим одежды стражников, – по-моему, это была женщина. Она попыталась заговорить со мной. Я догадался, что они пригласили переводчика, но языка, на котором говорила женщина, не понимал. Тон и громкость ее речи были почти такими же, как у всех, кто ко мне обращался до сих пор. Потом приводили других переводчиков, всего, наверное, человек десять. Сначала у меня была слабая надежда, что кто-нибудь из них заговорит на нашем языке. Но потом я ее оставил, да и начальник стражи, видимо, тоже.

Сколько все это продолжалось, сказать не могу. Однако, когда ушел четвертый переводчик, кто-то из младших стражников, видимо, настроенный ко мне дружелюбно, принес тарелку, выдавленную из железа; на ней лежали вещи, которые после внимательного осмотра показались мне съедобными. Он же сунул мне в руку какой-то инструмент – потом я видел много таких инструментов, но о них позже, – тоже из железа. Он называется «Вэй-ка». Здешние люди поступают весьма разумно, не прикасаясь к пище руками, а перенося ее в рот при помощи этого инструмента. Есть мне из-за волнения и страха совсем не хотелось, к тому же лежавшая на тарелке пища вызвала у меня отвращение: это была серая зернистая каша (отдаленно похожая на рис), на которой лежало несколько кусочков чего-то черного, при ближайшем рассмотрении оказавшегося мясом. Сверху все это было полито чем-то густым и красным. Я сказал себе: ты прибыл в будущее не для того, чтобы испытывать отвращение, а чтобы накапливать опыт и наблюдать. И я немножко поел этой каши. На вкус в ней чувствовалась главным образом соль, к тому же она была слишком горяча. Потом я убедился, что «здесь» все, даже люди образованные, едят пишу обжигающе горячей. Так что инструменты Вэй-ка необходимы им еще и по этой причине: если бы они ели, как мы, они бы обожгли себе все пальцы.

Мясо на вкус отдавало кожей и тоже было слишком горячим.

Я немного поел и, решив, что на этот раз узнал достаточно, сделал одну восьмую поклона – в конце концов, начальник стражи по рангу гораздо ниже меня, – и вернул железную тарелку и инструмент Вэй-ка. Когда я показал жестами, что хочу пить, мне принесли сосуд из стекла, наполненный какой-то неприятной на вид белой жидкостью – коровьим молоком, как я узнал позже. Да-да, они пьют здесь молоко от коровы! Мне сделалось плохо от одного его запаха, и в первый момент я даже подумал, что меня задумали отравить. Покачав головой, большеносый забрал у меня сосуд с молоком и принес другой, в котором было около четверти шэна [7] воды, и я ее выпил. Вода была хорошая.

Когда пришел десятый переводчик, мне показалось, что после долгой ночи с дождем и снегом взошло яркое солнце: у него было обычное человеческое лицо. Ростом он был хотя и выше меня, но все же не так высок, как все остальные. Тем большим было мое разочарование: он тоже не понимал меня. Наверное, он был с Южных островов [8]. Возможно, там люди не так сильно изменились, как в нашей многострадальной столице. Или где в таком случае я нахожусь? Надеюсь, у меня будет возможность это выяснить. Однако язык в любом случае неузнаваемо изменился. Даже иероглифов, которые я начертил, он не смог разобрать.

Между тем настал вечер. Меня заперли – да, мой верный и дорогой Цзи-гу, твоего любимого Гао-дая, гуаня четвертого ранга и начальника Палаты поэтов «Двадцать девять поросших мхом скал», заперли в тюремной камере. Но меня это уже не взволновало. Перед этим меня заставили участвовать в каких-то церемониях, видимо, ритуальных. Для начала мои пальцы обмакнули в черную тушь, а потом приложили к бумаге. Возможно, так здесь отгоняют злых духов. Потом меня отвели в комнату, где один стражник долго колдовал с какой-то коробочкой, испускавшей маленькие молнии. Меня при этом усадили на табурет и заставили смотреть сначала вперед, потом налево, а потом направо. И каждый раз из коробочки вылетали молнии, однако со мной ничего не случалось. Наверное, это был обряд очищения. На всякий случай я трижды отвесил волшебной коробочке две трети поклона. Если уж они так суеверны, подумал я, нужно уважать их чувства. В тюремной камере было неуютно, холодно и грязно, и запах там был все такой же затхлый. Однако я улегся на одну из стоявших там скамей и прикрылся грубым коричневым одеялом. И заснул – вздохнув перед этим о тебе, мой друг, о своей любимой Сяо-сяо (которая так часто спала рядом со мной), и о подушке из голубого шелка, и о мягком одеяле цвета шафрана, посылавших мне дома такие прекрасные сны. Так что свою первую ночь в этом далеком будущем я провел в тюрьме. Что поделаешь, всякий опыт полезен. Надеюсь, что это останется самым неприятным из ожидающих меня здесь переживаний. Наверное, это даже хорошо, что неприятность произошла в самом начале. Мне по-прежнему кажется, что дальнейшее пребывание здесь подарит мне открытия главным образом добрые и полезные. Хотя иногда я бываю близок к отчаянию в этой туманной дали будущего. Увы, несмотря на ясную погоду, я действительно брожу здесь точно в тумане, не разбирая дороги. Рассеется ли он когда-нибудь?

Письмо это я писал тебе все утро. Вот и господин Ши-ми уже вернулся. Он зовет меня идти с ним. Вероятно, мы опять пойдем есть то, что здесь называют пищей. Потом я пойду к нашему почтовому камню – время уже подходит – и оставлю на нем письмо, чтобы оно вернулось на тысячу лет назад. А возможно, и найду на нем письмо от тебя.

С любовью вспоминаю о нашем прекрасном времени и о тебе, мой любезный Цзи-гу, —

твой Гао-дай.

ПИСЬМО ПЯТОЕ

(суббота, 24 июля)

Дорогой друг Цзи-гу,

я снова сижу в комнате дома господина Шу Ши-ми, хотя это не совсем дом, но об этом позже. Со времени моего последнего письма к тебе прошло два дня. Пока я остановился у господина Ши-ми, да благословит его Небо, – воистину он человек в самом высоком понимании слова, хотя по его внешнему виду этого не скажешь. С каждым днем мы понимаем друг друга все лучше. Он отвел мне одну из своих комнат. Хоть это и совсем крохотная комнатка – тебе она показалась бы величиной с лачугу батрака, – в ней я уже немного чувствую себя дома, прежде всего потому, что могу носить свое обычное платье. Выходя на улицу, мне приходится облачаться в ужасные тесные одежды, которые носят местные жители, – они называют их «Ко-тунь». Одежда Ко-тунь состоит из множества сложных и неудобных частей. Сначала натягивают тесные белые мешки на ноги и на туловище, потом два черных мешочка на ступни, потом надевают узкие серые штаны и куртку из тонкой материи со множеством пуговиц. Концы этой куртки (ее называют, если я правильно понял, Лю Ба-хуа) засовывают в штаны, а воротник, и без того неудобный, еще затягивают особой лентой, назначение которой мне пока неясно. Лента должна иметь определенную длину и свободно свисать с шеи. Такие ленты носят здесь многие мужчины, и я признаюсь тебе, что пока только благодаря им могу отличать мужчин от женщин, потому что женщины их не носят. Эти ленты бывают разного цвета. Та, которую господин Ши-ми дал мне, красная. Сам он носит синюю. Завязывают их на шее чрезвычайно сложным способом. У меня пока не получается, и господину Ши-ми приходится помогать мне. Пока я не знаю истинного назначения этих лент, но думаю, что они служат знаками различия рангов. Надеюсь, что красная лента хотя бы в какой-то мере соответствует моему званию мандарина четвертого ранга и начальника Палаты поэтов, именуемой «Двадцать девять поросших мхом скал». Но что означает синяя лента, которую повязывает господин Ши-ми, – высший ранг, чем мой, или низший? Я чувствую себя неловко оттого, что не знаю здешних рангов и званий, а потому не могу соблюдать правила поведения в общении с разными людьми. И язык я пока знаю слишком плохо, чтобы спрашивать о столь сложных вещах. Не думаю, чтобы у господина Ши-ми был ранг выше моего, потому что на мои поклоны он всегда отвечает совершенно такими же; однако при случае мне бы хотелось это узнать. Надеюсь лишь, что его ранг по сравнению с моим не слишком низок.