Письма в древний Китай - Розендорфер Герберт. Страница 54

Нечего и говорить, что к большеносым это относится гораздо больше, нежели к нам: повозка Ma-шин упрощает путешествие стократ сильнее обычной конной, вот они и носятся по свету. Но тут сама собой напрашивается мысль, что очень многие из нелепостей, имеющихся здесь, то есть в будущем, берут начало еще в нашем мире. Ты знаешь, как много размышляли наши великие древние философы о происхождении культуры, о том, добр ли человек по своей природе, как утверждает Мэн-цзы, или зол, как говорит Сюнь-цзы, была ли культура подарена людям мудрыми императорами древности, или же выросла сама, подобно лишайнику на камне? На эти вопросы мы никогда не найдем ответов, разве что я решусь воспользоваться компасом времени второй раз и отправлюсь на две или даже на три тысячи лет назад, в эпоху императоров Яо или Шунь [68]. Думаю все же, что, вернувшись весной на родину, я долго еще не смогу покинуть ее снова. Кроме того, кто знает, не ожидало ли бы меня разочарование еще большее: не пришлось бы мне убедиться, что Яо и Шунь – да славится память о них еще в течение десяти тысяч поколений! – были всего лишь неотесанными невеждами? Но речь не об этом: все наши мудрецы, говорю я, начиная от великого Кун Фу-цзы и до утонченнейшего Гунсунь Луна [69], раздумывали над этим, но так и не пришли ни к какому выводу. И все же, как бы там ни было, мне кажется совершенно неоспоримым, что с того самого момента, когда первые росточки лишайника культуры появились на камне человечества, его движение стало неудержимым. Почему нельзя ни остановить это движение, ни повернуть его вспять? Никто не знает. Возможно, просто потому, что иначе и быть не может – как река не может взять и потечь вспять, от моря к горной вершине. Так уж устроено, а почему – неизвестно. Большеносые, кстати, тоже этого не знают, я спрашивал у господина Юй Гэнь-цзы. Да, сейчас люди знают много, сказал он и даже осмелился добавить, что знают они гораздо больше, чем люди ушедших стран и поколений; но объяснить, какая же именно сила заставляет камень падать на землю, так до сих пор никто толком и не сумел.

Потому-то я и думаю, что это движение человечества (причем это касается не только населения Срединного царства) от непротиворечивого первобытного состояния к царству всеобщего хаоса, раз уж оно началось, невозможно теперь ни остановить, ни тем более повернуть вспять. Причина же этого заключается скорее всего не в том, что человек по природе своей зол и глуп, как полагает Сюнь-цзы, а только в том, что в его душе всегда есть почва для глупости, которая и дает буйные побеги, стоит лишь маленькому ее зернышку упасть в эту почву.

Сознавать все это очень горько, и чем больше я думаю надо всем этим, тем мне становится горше. Есть ли хоть какой-нибудь смысл в человеческой жизни на этой шарообразной Земле? Господин Мэй Ло, судья, с которым мы много беседовали об этом, считает, что люди боятся над этим задумываться, и эта боязнь с каждым годом лишь возрастает. Большеносые до мелочей исследуют многое, даже слишком многое, подолгу ломая голову над самыми мельчайшими мелочами, и для каждой из этих мелочей у них найдется знаток, выдержавший государственный экзамен и получивший диплом с печатью. Но за пределы своих мелочей они выходить боятся. Мир большеносых – это мир мелочей.

Это мое письмо снова выйдет коротким. Я вообще, наверное, больше не буду писать длинных писем. Ведь я скоро вернусь и смогу сам тебе все рассказать: выйдет и полнее, и нагляднее. Я уже заранее радуюсь тихим, спокойным вечерам, которые мы проведем вместе, сидя в твоем или моем саду, в удобной одежде, за блюдом искусно приготовленной холодной собачатины под уксусным соусом, когда я спокойно и подробно буду описывать тебе этот странный мир. А на коленях у меня будет возлежать моя любимая Сяо-сяо. Так что сегодня я много писать не буду. И в ближайшее время тоже ничего написать не смогу, так что к почтовому камню ты приходи теперь лишь дней через десять – пятнадцать. Мы с госпожой Кай-кун уезжаем (!). Она повезет меня на своей повозке Ma-шин в горы, хотя сейчас зима. Это далеко, слишком далеко от нашего почтового камня. Так что и ты не пиши мне, потому что иначе письма будут лежать без призору и могут пропасть.

Насчет трюка с белыми шариками я действительно больше ничего не могу тебе сообщить. Однако у меня есть идея. Найди какого-нибудь фокусника, их у нас много в пригородах, и объясни ему, чего бы тебе хотелось. Можешь даже выдать это за свое собственное изобретение. А потом приведи его к одной из своих наложниц, той, которая покажется тебе самой способной. Пусть фокусник подумает хорошенько и изобретет этот трюк заново (или лучше сказать: застаро?). Если он даст себе труд подумать и если ты к тому же посулишь ему хорошее вознаграждение, думаю, успех будет обеспечен. Он должен научить этому трюку твою наложницу. Когда мы весной будем сидеть в парке, наслаждаться собакой и слушать перезвон колокольчиков, колеблемых дуновением ветра, а я уже закончу очередную часть своего рассказа, ты пригласишь наложницу, она разденется и покажет этот трюк с шариками, чтобы развлечь нас. Вот мой совет. На этом заканчиваю и остаюсь —

твой верный Гао-дай.

ПИСЬМО ТРИДЦАТОЕ

(четверг, 6 января)

Мой дорогой друг Цзи-гу,

вот я и снова в Минхэне, у себя в комнате в Го-ти Ни-цзя. Улицы завалены снегом, выходить не хочется. Только что старший ключник – с величайшими вежливостью и почтением, на какие только способен большеносый, – осведомился у меня, как долго я еще намерен оказывать их постоялому двору честь своим присутствием? Я ответил, что собираюсь уехать вскоре после последнего зимнего полнолуния (разумеется, прямо я ему о зимнем полнолунии не говорил, ибо большеносые никогда не смотрят, какая сейчас луна, полная она или нет, и не знают, когда будет следующая. Я назвал ему соответствующую дату их календаря, пользоваться которым давно уже научился). Почему он спрашивал меня об этом? Ответ на этот вопрос тоже наверняка удивит тебя. Он вовсе не намекал на то, что мне пора съезжать с этого постоялого двора, именуемого «Четыре времени года», как то немедленно пришло бы в голову нам с тобой. Отнюдь нет, ибо старшему ключнику прекрасно известно, что денег у меня достаточно, что постоялец я тихий и почти никогда не жалуюсь на нерадивость слуг, что я терплю, когда другие постояльцы в крепком подпитии выкрикивают несуразные слова, и часто заказываю Шан-пань, словом, что я – хороший постоялец, приносящий прибыль. Да старший ключник и сам не раз заверял меня, что я могу жить здесь (и, разумеется, платить деньги – чего он, впрочем, вслух не сказал, а только подумал), сколько мне заблагорассудится. Для чего же ему нужно было знать, когда я хочу уехать? Оказывается, для того, чтобы отметить у себя в книгах, когда он вновь сможет распоряжаться моей комнатой!Большеносые все время строят планы, пытаясь заглянуть в будущее, и только и знают, что размышлять, когда да как они смогут чем-то «распорядиться». Они не умеют просто сидеть и ждать. Это, без сомнения, тоже связано с их постоянным стремлением уйти прочь от самих себя. Большеносые и живут-то больше в будущем, чем в настоящем, – и всякий раз упускают это настоящее. Тогда они принимаются сокрушаться – как говорилось в стихах, процитированных мне поэтом по имени Си Гэй, сочиняющим только летом, – что все их столь тщательно построенные планы рушатся, и вообще все происходит иначе, чем ожидалось. Они не понимают, что такой проблемы просто не возникает, если не слишком задумываться над будущим. Планируй весну, не планируй – она все равно наступит. Здесь, в Минхэне, она наступает поздно, говорит старший ключник. Он боится, что к моему отъезду ни снег, ни холода еще не сойдут.

Несмотря на столь унылую погоду – или нет: прежде я никогда бы не поверил, но теперь в этом убедился: именно ради этой унылой погоды мы с госпожой Кай-кун и отправились в горы. Эти горы, где снегу, разумеется, еще больше, чем здесь, расположены к югу от Минхэня. Ехали мы туда на повозке Ma-шин два часа. На обычной повозке, запряженной лошадью, мы бы добирались до них, наверное, двое суток. Мы прибыли в местечко, именуемое Ки Цзи-бу [70] и премерзкое на вид. В нем совсем нет домов, а есть только Го-ти Ни-цзя. И жителей, как я понял, тоже нет, одни постояльцы. Все приезжие одеты в странные пестрые Ко-туни; они только и делают, что толкутся на улицах и очень громко разговаривают, почти кричат. Они нарочно подставляют лица зимнему солнцу, и те немедленно приобретают ярко-красную окраску. Сначала я не мог понять, чем же занимаются большеносые (хотя в данном случае их, скорее, следовало бы называть «красноносыми») в этом Ки Цзи-бу и какая сила тянет их в горы в столь безотрадное время года, когда всякий нормальный человек предпочитает оставаться в долине.